– А твоя в чем? В чем твоя трагедия?

Дольников придвинулся ближе к печке, в глазах изумленно запрыгали отблески огня.

– А почему ты решил, что у меня в душе тоже трагедия?

– А ты думаешь, я не вижу, как ты мучаешься? Как по ночам орешь? Как у тебя скулы сводит, когда ты по утрам зенки продираешь? Я все вижу.
– Сырцов сунул

руки в карманы брюк и, скрипя сапогами, ястребом закружился вокруг Дольникова.
– Почему ты мне не сказал, что знаком с Тухачевским?

– А зачем?

– Я бы тебя к нему в штаб устроил...

Дольников кисло улыбнулся:

– Мы с ним разные люди.

– Это мы с тобой разные, а вы... Тухачевский - поручик, и ты - поручик, Тухачевский за нас воюет...
– Сырцов резко остановился.
– А ты?

– А я за Россию.

Сырцов схватил себя за волосы, застонал и рухнул на

койку. И было страшно смотреть, как крутит и ломает его крепкое тело неведомая, дьявольская сила, как молотит он в ярости тяжелыми кулаками по подушке, выкрикивая с пеной па губах:

– Я ничего не понимаю, ни-че-го!

Дольников взял со стола фляжку, подошел и положил на плечо Сырцова ладонь.

– Федя! Сырцова продолжало крутить. Дольников сел на койку, резким движением перевернул его и, навалившись, свободной рукой разжал челюсти.

– Выпей, Федя!
– Дольников сунул ему в рот фляжку.
– Давай!

Сырцов послушался. Сделал большой глоток, обжегся, раскрыл глаза.

– Ты?
– спросил.

– Я.

Мутный, как потревоженная и смешавшаяся с землей вода, взгляд прояснился, губы сложились в едва приметную, виноватую улыбку.

– Довел ты меня, Миша.

– Не я - болезнь. Ты болен, Федя!

– Умом тронулся, да?

– С умом у тебя все в порядке...

– Тогда пусти.
– Сырцов с трудом сел, сделал из фляжки еще глоток и посмотрел на Дольникова. Но уже не зло. Мягко. С грустным любопытством. Скажи, за

что тебя эти сволочи любят?

– Какие?
– оторопел Дольников.

– Которые твои крестьяне.

Дольников ответить не успел: ночную тишину взорвал одиночный выстрел, затем - тугая очередь пулемета, мощный, нарастающий перестук копыт.

– Влипли!
– Сырцов сжался в пружину и бросился к стулу, на котором висела портупея.
– Как мы их, так и они нас! Голеньких! Тепленьких!

Дольников мгновенно натянул сапоги, выхватил револьвер и вслед за Сырцовым выскочил из хаты. Ночь темная - глаз выколи.

– Василий!
– крикнул Сырцов ординарца.
– Коня!
– Сбежал с крыльца и тут же получил удар прикладом в зубы. Дольников бросился ему на помощь, но замешкался - остановил знакомый до боли голос:

– Не балуй, Михаил Романович! Грех в своих стрелять!

– Егор Пантелеевич?!
– всмотревшись в надвинувшуюся тень, спросил Дольников.

– Я самый, - ответил старшин конюх.
– Иди в хату, ты же без шинели, застынешь!

Дольников сгорбился, биение крови прекратилось, и его охватил озноб, страшный озноб, точно он всю ночь в одном нижнем белье простоял на морозе. "Это конец",

подумал он. Лицо застыло, превратилось в маску, а рука с револьвером медленно и тяжело поползла вверх, к виску.

– Я сказал: не балуй!
– Егор Паителеевич отнял оружие, взглядом приказал подниматься в хату.

И Дольников подчинился. Безвольно и безропотно.

Следом за ним внесли Сырцова.

– Ты его не до смерти зашиб?
– спросил Егор Наптелеевич молодого, крутолобого парня с обрезом и руккх.

– Очухается.
– Парень стрельнул занозистыми глазами но избе, взял ковш, зачерпнул из ведра воды и плеснул Сырцову в лицо.

Сырцов застонал. Веки трепетно задрожали, вскинулись, и сквозь медленно рассасывающийся туман увидел он странную картину: изба, два незнакомых мужика с

обрезами, первый - рядом, изогнулся хищно, зубы скалит, словно молодой волчонок, второй - старый пес, бородатый - стоит чуть поодаль, а на скамейке - его начштаба, прямой и неподвижный, как столб, и все трое внимательно за ним наблюдают.

– Живой!
– выдохнул волчонок.
– Куда его?

Сырцов приподнялся на руках и, прислонившись к стене, плюнул. Вместо с кровью на пол вылетели выбитые зубы.

– Свято место пусто не бывает, - усмехнулся Егор Пантелеевич.
– В сарай. Белугу выпусти, а энтого, красноперку, посади.

– Вставай!
– приказал волчонок и для острастки взмахнул обрезом.

Сырцов с трудом поднялся, сдерживая дрожь в ногах, пошел к двери. Вслед за ним встал и Дольников.

– А ты, Михаил Романович, посиди, разговор есть, - остановил его Егор Пантелеевич.