Ольга села на кровати, поджала ноги, подтянула простыню к подбородку.

— Такая же шизофреничка, — сказала с обезоруживающей откровенностью. — В Америку и в полную от тебя зависимость боялась лететь до усрачки. Едва не сбежала прямо из терминала в Шереметьево. Но я очень люблю и тебя, и Машку. Тем более, со своим боксом ты не сможешь заменить ей одновременно отца и мать.

Я — дебил. Только сейчас осенило. В личном деле генерала Щеглова не могло не быть отражено, что его старшая дочь обращалась за психиатрической помощью. Странно, опекавшие меня парни из КГБ не предупредили о тревожном факте, когда писал рапорт о женитьбе на Виктории Щегловой. Наверно, кадровик глянул: потенциальный тесть — генерал-майор, начальник ВИЗРУ, стопроцентно благонадёжный, не подходит под стишок Высоцкого — жил в гостинице «Советской» несоветский человек, и достаточно. А вот при детальной проверке перед отправкой в США всё перелопатили до донышка, и Соколов дал задание не пускать Вику в Штаты, не нужна ценному агенту ходячая бомба под боком. Значит, шансы на её появление здесь раньше девяносто первого года — нулевые.

— Оль! Вернёмся в Калифорнию, ходишь к психологу, я сам найду компетентного и оплачу. Если назначит, пей колёса. Контролируй душевное равновесие. ОК?

— Ты меня не оттолкнёшь?

А вот это — Рубикон. Решение или-или. Как в тот день, когда стоял на заснеженном крыльце института иностранных языков, протягивая Вике кольцо… Кстати, надо ей набрать.

— Не оттолкну. А сейчас давай проверим некоторые твои наблюдения.

Что любопытно, разговоры с минского номера при звонке в Минский район — как с эхом от железного таза, слышимость так себе. Из Штатов, через немереное количество электрических цепей и контактов — лучше на порядок. Техника на грани фантастики.

Ответила ма, радостно доложила, что играется с Ваней, всё у них прекрасно, позвала Вику. Я очень мило поздоровался и перешёл к делу:

— Через две недели суд по твоему иску о разводе. Наверно, последнее слушание.

— Я отзову иск, раз всё нормально.

— Ничего не нормально. С моей стороны условия выполнены. Даже с Ольгой — содержу её, устраиваю с осени в университет, она помогает с Машей. А ты не приехала. Мне сказать своему адвокату в Москве — купить тебе билет в Нью-Йорк на ближайшие дни?

— Постой… Не сейчас, тут есть обстоятельства…

— Значит, я даю согласие на развод. Вызов в США аннулирован. Не желаю быть мужем с другого континента.

— Валера… — всхлипывания, переходящие в рыдания. — Как ты можешь?

— Терпел почти два года. Приехал — дал тебе шанс.

— Ва-ле-ра! Я не могу лететь в США, как ты не хочешь понять?! Никогда не смогу! Возвращайся, буду тебе лучшей в мире женой!

— Лучшие в мире так не поступают. Ждановичи не продаю, раз там моя мама. В остальном будем учиться жить как разведённые супруги, у которых есть общие дети, и нельзя окончательно ссориться, соблюдая их интересы. Формальные детали развода обсудишь с моим минским адвокатом.

— Валера! Дай Машу! Или Ольгу!

— Маша спит давно. Ольга в своём номере. Завтра передам, что ты хотела с ней говорить. Пока.

Стоя в одних плавках у телефона, слегка замёрз. Выключил кондиционер, ночью и на улице не особо жарко. А потом нырнул под простыню к Оле.

— Тебя знобит? Как же тяжело ты переносишь разрыв с ней…

Обняла меня. Не эротически — согревающе.

— Не самый тяжёлый разрыв. Бывало и хуже. Одна моя возлюбленная без затей перерезала мне горло во сне. Пока я хрюкал и катался по ковру, сбивая светильники и теряя кровь, ворвались стражники…

— Ты выжил с перерезанным горлом?!

— Да ты что! Нет, конечно. Последнее, что увидел в своей первой оборвавшейся жизни, был мой легионер, заколовший гладиусом любимую женщину. Немолодой вроде мужик, а я влюбился без памяти как пацан в юную еврейскую наложницу.

— Стража… Наложница… Гладиус?

— Да, короткий римский меч. Семидесятый год, если не ошибаюсь. Без всяких «тысяча девятьсот».

— За что она тебя?

— Мы сожгли Иерусалим. Часть жителей перебили, остальные разбежались. Я как командир легиона забрал себе самую красивую пленницу. Кто знал, что они такие мстительные?

Ольга откинулась на спину.

— А ещё меня упрекаешь в сумасшествии. Наверно, я и в самом деле — псих, потому что хочу тебе поверить. Произнеси что-нибудь на древней латыни. Или древнееврейском.

— На арамейском, — я с напряжением выдал короткий спич, намертво врезавшийся в память, даже если бы она не была столь совершенной. — Означает: ты не ведаешь, что творишь. Эти слова мне сказал измождённый бородатый еврей с колючей веткой на лбу, висящий на распятии, когда я ему проткнул живот копьём. Сказал и умер.

Она аж икнула.

— Это был тот самый…

— Да, тот самый. За него я получил тысячи лет мучений в загробной тюрьме для грешников и вечное проклятие. Не повезло, правда?

— Всё!!! Больше ничего не говори. Не хочу ни правды, ни фантазий, ни Библии. Молчи. Просто обними меня. Пожалуйста!

Мы так и уснули в обнимку. Сказав Вике, что Оля находится в соседнем номере, я в последний раз скрывал нашу связь. Больше никакого притворства, мы — вместе. Даже если обоих сочтут чокнутыми.