— С трудом верится, — не позволяя себе показать кольнувшую в сердце жалость, чеканила слова Самоварова, — чтобы любящая женщина, да еще с ребенком, без веской причины ушла от успешного мужа.

— Причина была. Вы.

— Смешно! — спрятала взгляд в карту мира Варвара Сергеевна.

Она чувствовала, что за его фразой стоит что-то еще, кроме его желания ее смутить.

– И все то вам смешно… Вы и тогда ради хохмы меня околдовали?

— Когда — тогда?

— Почему не читаете газет? — Он кивнул головой на пожелтевшую стопку на столе, прижатую грудой личных дел. — В газетах есть хотя бы факты, а все эти ваши писатели — сумасшедшие. Они придумывают истории, в которые сложно поверить, потому как жизнь куда более невероятна и не похожа на правду.

— Газет?! Послушайте, если вы думаете, что проникли в мое тонкое поле, поскольку я позволила себе быть с вами немного более откровенной, вы сильно рискуете. Чем тоньше поле, тем мощнее будет удар. Игла толще, а сабля острее. Так что, если решили идти до камеры без головы, можете продолжать в том же духе.

— Без головы я хожу уже давно.

— Ладно. У меня была надежда, что вы относительно здоровы. Буду с вами откровенна: я напишу в столицу запрос, чтобы вас отсюда отправили в лечебницу.

— В ту, где лежали вы?

Бред…

Он знал о ней все, она же не знала о нем ничего. За время их бесед она так и не выяснила ни его профессии, ни даже имени и возраста.

— Нет. В обычную психушку для преступников. Есть хорошая новость: там камеры теплее и философствовать будете с врачами столько, сколько захотите.

Он вдруг оглушительно и мерзко захохотал:

— Но сверхидея есть не у меня — у вас!

— И что же это за идея? — ледяным тоном спросила Варвара Сергеевна.

— Победить любой ценой! — выкрикнул он бодро, как речевку.

Она снова уставилась на карту мира.

Зелено-желто-коричневая Евразия казалось безобидной, как детский рисунок.

— Не переходите от частного к общему. Это удел ленивых тугодумов.

— Неизбежность военного времени, — скалился заключенный, — когда частное становится общим.

— Стремление к победе заложено в код каждого индивидуума, — старательно не обращая внимания на его издевательский тон, пыталась парировать Самоварова. — Чем старше нация, чем ближе к Божьему Промыслу ее скрепы, тем больше в ней любви к ближнему и ярости к посягнувшему отобрать и вымарать ценности врагу!

— Любви к ближнему я в вас как раз не заметил… — шмыгнув носом, удрученно помотал он головой.

Варвара Сергеевна понимала: паясничая, он вновь ее искушает — заставляет оправдываться, обороняясь — нападать.

На чьей он стороне? Очевидно, на стороне врага. Пустой, да еще душевно нездоровый провокатор, пользующийся тем, что, ведя следствие, она обязана с ним говорить.

— Я дам вам время до утра. Планируете продолжать фиглярствовать — завтра же отправитесь в сопровождении охраны до ближайшей станции. Оттуда — в столицу. Меня там уже не будет.

Последняя фраза возымела действие — заключенный бросил на нее полный мольбы взгляд.

Солнце окончательно покинуло кабинет, тень закрыла лицо подлеца, и потому было сложно судить, насколько он сейчас искренен или же это снова игра.

Самоварова было собралась позвать недремлющего за дверью дежурного, но заключенный в очередной раз удивил:

— У вас же где-то есть проигрыватель и пластинки… Распорядитесь принести. Позвольте мне напоследок послушать вальс или танго. Проявите хоть каплю любви к ближнему, — со спокойным достоинством в голосе попросил он.

Патефон действительно лежал в подвале, были и пластинки.

В них жили радостные хрипловатые баритоны и тонкие, наивные женские голоса.

— И где вы хотели бы их послушать?

— Здесь. С вами.

— Завтра?

— Сегодня.

Где-то вдали разорвался снаряд, следом — второй.

– До завтра можем не дожить, — вздохнул заключенный.