На сей раз перед ней стоял мужчина средних лет. Он не выглядел, да и не мог здесь выглядеть особо здоровым и, как это принято стало обозначать, позитивным.

Даже те, кто так и оставался невидим — охрана, какие-то служащие, — Самоварова была уверена, что и они не могли похвастать бьющей через край энергией. Но что-то внутри этого человека, до того едва тлевшее, по крошечным щепкам теперь разгоралось, грозясь превратиться в настоящий огонь.

На сей раз он был без телогрейки, но и в грязном красном свитере ему было жарковато. За окном щедро светило солнце, а набухшие на деревьях почки маяковали — пришел апрель. Заключенный то и дело мусолил давящий шею ворот.

— Почему вы прицепились ко мне с этим романом? Ваше положение, сами понимаете, не завидно. А вы лезете ко мне с досужими расспросами.

Вяло и скорее уже по привычке нападая, она с трудом скрывала свою радость от возможности поговорить.

— Глупость сказали, сами знаете, — лыбился, как пацан, опьяненный шальным апрельским воздухом, заползавшим через форточку, заключенный.

— И в чем же глупость? — невольно улыбнулась и она.

— В том, что не смеете признать очевидное. Вы начали писать роман, у вас это даже неплохо получалось.

— Откуда вы знаете? Про то, что неплохо?

— Вы женщина без остатка.

Смущаясь от этих слов, произнесенных им просто, но с чувством, Варвара Сергеевна попыталась насупить брови.

— Ну и что из этого? Девяносто процентов людей хоть раз в жизни хотели написать роман. Человека трясет, как ему кажется, от его уникальной идеи, от накидывает в голове сюжет, «слышит» и «видит» своих героев. А до дела доходят лишь единицы. Это серьёзный труд, требующий систематизации, ежедневной практики и… таланта.

— Пф-ф, — сложил обветренные губы трубочкой заключенный. — Талантлив любой, кто сколько-нибудь страдал.

— Ну знаете! Страдает, к примеру, любой влюбленный, — ляпнула она и тут же пожалела. — И тем всего две — любовь и смерть. Смерть пока оставим в покое, а что касаемо любви… Если автор испытал на этой зыбкой дороге что-нибудь уникальное, наверное, он может кого-то заинтересовать.

Она слышала будто со стороны свой «чужой», звенящий от волнения голос, и ей хотелось как можно скорее увести разговор в другое русло.

— Отчего же вы смущаетесь? Любая история любви уникальна. Это всегда конфликт между рациональным и иррациональным, высокими и низкими настройками, частичкой Бога и частичкой дьявола. Конфликт — способ сообщить тебе о том, что хотят сказать небеса. В спокойном состоянии таится потребность раскачать эмоциональный маятник, чтобы выйти из равновесия, — говорил он безо всякого пафоса.

«Уж не поэтому ли я здесь? Из-за своего сложившегося чудом там, на большой земле, покоя и равновесия?»

— Зачем его качать-то? — чиркнув спичкой, прикурила Самоварова, а затем, элегантно выпустив изо рта струйку дыма, картинно прищурилась.

Ей невероятно хотелось похулиганить — беззастенчиво и беспричинно смеяться, говорить загадочно и в меру развязно, ей даже захотелось выпить шампанского. Но здесь его не было, равно как туфелек, в которых она могла бы в нетерпеливом ожидании очередного допроса вальсировать по кабинету.

— Чтобы почувствовать.

— Почувствовать что? — негодовала она, понимая, что заключенный все это время говорит о чем-то личном.

— Грань жизни и смерти. Засасывающую. Непостижимую и восхитительную. Головокружительную. Стирающую весь хлам. Это ощущение может дать только одно чувство — любовь.

Странно, но Самоварову кольнуло нечто, похожее на ревность.

— Вы потому свою жену от себя отпустили, что скучно стало жить с человеком, который, с ваших слов, вас искренне любил?

— Я, — он выделил голосом слово «я», — не любил.

— Вы потому и здесь, что никого никогда не любили, — с пугливой растерянностью тушующейся перед мужской силой девчонки нелепо усмехнулась Самоварова. — Ваша красавица жена вас бы, чем черт не шутит, спасла… Меня уговорить невозможно, но она могла бы подкупить охрану.

— Охрану я сам уже подкупил. Кликните своего Василия и попросите внести коробку, которую только что доставили на ваше имя.