Шрифт:
И как подлинен Петербург в этой изумительной поэме, так подлинны и они, эти «Двенадцать».
Это настоящие, природные, без прикрас, дети огромной столицы, соединившей в себе каменные грёзы Растрелли и копчёные кварталы среди фабрик Выборгской стороны.
Но «книги имеют свою судьбу», – говорили римляне. Любопытна и судьба этой поэмы. Во-первых, она признана всеми: и правыми, и левыми. Как на саму жизнь, ссылаются они на неё в доказательство своих воззрений.
– Тут революционный порыв, – утверждают о…
Верно. Смотрите, как отлично он схвачен, этот порыв:
Революционный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг!– Но в революционном-то порыве гонятся они за Катькой, – указывают другие, свидетельствуя этим немощность такового, его нечистоту.
Верно и это.
Как многогранна сама жизнь, такими же безумно сложными предстают пред нами «Двенадцать». И надо знать Блока, с его мистическим ясновидением, с его напряжённым пронизывающим созерцательным взором, направленным именно в будничную жизнь, чтобы там открыть иные, подлинные аспекты жизни, чтобы понять, что поэма эта – не только фотографический снимок, а полное выражение мировоззрения поэта.
Кто не помнит его певучих строк, самой обыденностью выводящих за грани этой обыденности:
Вдали, над пылью переулочной, Над скукой загородных дач, Чуть золотится крендель булочной, И раздаётся детский плач…Не ново, старо, извечно знакомо нам это настроение, которое связывает он с летящим снегом:
Чёрный вечер. Белый снег.Раньше звучало оно у него в другом антураже:
Вновь оснежённые колонны, Елагин мост и два огня. И голос женщины влюблённый. И хруст песка и храп коня…Или:
Запевала метель, К небесам подымая трубу…Вообще о снеге у Блока можно написать целую монографию.
Та же метель воет и в «Двенадцати», но в другой уже обстановке, «фабричной», обстановке типично петербургской, которая так блестяще зарисована у него в драме «Незнакомка» в виде портерной, из окна которой видно, как идут прохожие в шубах под голубым вечерним снегом, наконец, которая так прекрасно схвачена в этом ужасном жаргоне Лиговки:
Снег крутит, лихач кричит, Ванька с Катькою летит — Елекстрический фонарик На оглобельках… Ах, ах, пади!..Блоку дорог и мил этот простой, в то же время рафинированно-утончённый мир, в котором любовь проститутки, с её стремленьями и тоской, представляется поэту высшим созерцанием любви; смотрите, как хорошо он и раньше рисовал этот космический гнёт именно в низах:
Вагоны шли привычной линией, Подрагивали и скрипели; Молчали жёлтые и синие; В зелёных плакали и пели.И именно в низах, в этих «Двенадцати», созерцает он стихийное бушевание этой подлинной мировой тоски, которая в русском народе.
От ямщика до первого поэта, Мы все поём уныло. (А. Пушкин)Мистическое созерцание этой иной подлинности, тоскующей реальности, и составляет другое содержание «Двенадцати».
У Блока нет радости жизни. У него нет стихов, воспевающих саму живую буйную жизнь; поэтому глубоко неправы те, которые в «Двенадцати» видят «романтику революции». Вспомним, как тяжелы и минорны его основные стихотворения.
Ты в поля отошла без возврата. Да святится Имя Твое! —пишет он в одном стихотворении, которое заканчивает так:
О, исторгни ржавую душу! Со святыми меня упокой, Ты, Держащая море и сушу Неподвижно тонкой Рукой!Ржавая ли душа расцветает пышным цветом в снежном, вьюжном октябре, в чёрном веч… так же носит и крутит, как белые снежинки в свете редкого фонаря, под трескотню винтовок и пулемётов.
Ох ты, горе-горькое! Скука скучная, Смертная! —говорит один из апостолов, посланных в этот ночной мир. Так тоскует мировая душа.
Блок – рыцарь смерти. Смерть – это та незнакомка, та Белая Дама, которая даст наконец покой и остановит время.
Стало тихо в дальней спаленке — Синий сумрак и покой, Оттого что карлик маленький Держит маятник рукой…Безнадёжно дело всех приходящих в этот мир – они не увидят нечаянной радости: