Этот кактус был наш.

Я годами не вспоминал об этом дурацком комнатном растении, а теперь оно дважды за день всплыло в моей голове.

Честно говоря, я не очень люблю растения. Не любил тогда, не люблю и сейчас. Джоэл был скорее шуткой, чем чем-то еще, единственным «питомцем», на которого у нас было время, единственным растением, которое мы могли поддерживать в живом состоянии. И после того как стали жить вместе, он стал первой вещью, которая принадлежала не Кэтрин или мне, а нам.

Меня беспокоит, что он до сих пор у нее, и еще больше беспокоит, что она явно заботится о нем, хотя, по общему признанию, это несложно сделать.

Но ни то, ни другое не беспокоит меня так сильно, как то, что, когда я протянул руку, чтобы провести пальцем по знакомому горшку, у меня возникло почти болезненное воспоминание.

О том времени, когда все было по-другому.

Том времени, когда я сделал предложение, не потому что это было традицией кануна Рождества, не потому что болезненно осознавал, что старею, не потому что пришло время...

А потому, что не мог даже представить себе ни одного дня, не говоря уже о целой жизни без нее.

Но посмотрите, чем это обернулось...

— Ладно, — говорю я срывающимся голосом, входя в спальню Кэтрин, все еще сосредоточив внимание на переполненных бокалах. — Итак, я не нашел вишни, но это и к лучшему...

Я поднимаю взгляд на...

Спящую Кэтрин.

— Черт! — бормочу я. Бурбон и сладкий вермут проливаются на мои руки и ее мебель, когда я поспешно ставлю бокалы на тумбочку. — Кэтрин. Проснись, черт возьми!

Она не шевелится, и я чувствую, как мое сердце колотится от беспокойства.

— Проснись, дурочка, — говорю я, слегка встряхивая ее за плечо. — Именно поэтому мы и оказались в этой переделке: тебе нельзя спать в течение двенадцати часов после аварии.

Она не двигается, и я сильнее трясу ее за плечо. Кэтрин издает недовольный звук и отталкивает мою руку.

Моя паника ослабевает, хотя раздражение нарастает. Какого черта я снова согласился на это?

Я постукиваю пальцами по ее щеке, и, хотя она издает шипящий звук, но все равно не открывает глаза.

— Боже, как я тебя ненавижу, — бормочу я, опуская руку ей на плечи и осторожно, чтобы не задеть повязку на спине, поднимая ее в сидячее положение, чтобы у нее не было другого выбора, кроме как проснуться.

Ее карие глаза медленно открываются, и она растерянно смотрит на меня.

— Том?

— Ага, — говорю я, невольно улыбаясь. — Я тоже не могу в это поверить.

— Что ты здесь делаешь?

— Задаю себе точно такой же вопрос, — бормочу я, поднимая руку перед ее лицом. — Сколько пальцев?

Я показываю только средний, и она смеется. Искренний смех, который она так редко издает. Я поражаюсь тому, как мне не хватало этого звука. И как рад узнать, что все еще могу его заслужить.

Не успеваю обдумать это, как она отталкивает меня и тянется к коктейлю на тумбочке.

— Иди сюда, любимый.

— Извини, не свободен, — говорю я.

«Не заинтересован», — напоминаю я себе.

Кэтрин игнорирует мою, по общему признанию, неубедительную шутку и делает глоток своего напитка, испуская довольный вздох.

— Вот это другой разговор. Это единственное, что ты всегда делал правильно.

Она делает еще один глоток.

— Давай полегче с этим, — говорю я, потянувшись за напитком. — Пока мы не увидим, как твое сотрясенное, накачанное лекарствами тело справится с этим.

Она шевелит бровями.

— Думаешь о моем теле, да?

— Вряд ли.

Может быть.

Я снова тянусь за напитком, но она выхватывает его из моих рук с удивительной грацией, учитывая ее нынешнее состояние.

— Знаешь, — размышляет Кэтрин. — Это странно успокаивает. То, что ты за все эти годы не изменился, не стал властным бунтарем. Все такой ж паинька.

— Знаешь, что успокаивает меньше? То, что ты пьешь виски с сотрясением мозга. И то, что мне поручено заботиться о тебе в течение двух дней, хотя ты не соглашаешься ни на одно мое предложение. Хотя, думаю, так всегда было.

— Неправда. — Она делает еще один глоток и смотрит на меня поверх ободка своего бокала. — Я согласилась, когда ты попросил меня выйти за тебя замуж.