Патэ Тэйкку так и подмывало метнуть нож в экран и крикнуть: «Эй вы там! Я хочу вам кое-что сказать!»

Он был тогда под хмельком.

О, если бы у Патэ Тэйкки был киноаппарат! Если бы у него были деньги и возможности!

Он уже представлял демонстрацию своего первого фильма. Огромный зал, переполненный людьми, темнота. Потом — белый квадрат экрана, и на нем название — «Жилища». А потом пошли бы кадры, которые пока еще скрыты от публики и которые он вытащил бы на свет божий, — жилища людей и их жизнь. В фильме была бы определенная философия, выводы. Все должны увидеть, какое влияние имеет окружение, жилищные условия на физическое и духовное развитие человека.

Все это прошло перед глазами Патэ Тэйкки за несколько мгновений, пока он машинально просматривал смятый обрывок газеты, служившей оберткой. На нем сохранилась статья о хулиганстве. Газетка была буржуазная, и автор, очевидно, какой-нибудь церковник, метал громы и молнии. Он ратовал за самые суровые меры наказания, призывал поступать по законам Моисея: око за око, зуб за зуб.

А Патэ Тэйкка читал и думал: «Нет, ты не прав, ты ничего не понимаешь! Ты просто оторван от земных дел. Тебе живется слишком вольготно. Тебе не приходится думать о хлебе насущном. Ты садишься за стол, наедаешься, а потом начинаешь проповедывать, учить и ругать глупых, грешных людей. Ты уверен, что законы Моисея, за которые ты ратуешь, не коснутся тебя самого. Видимо, и тебе следует посмотреть фильм «Жилища». Или нет, не стоит. Пожалуй, он не тронул бы тебя. Ведь это только тени! Ты бы их забыл. Тебе нужно бы побывать здесь, у нас «на курсах», чтобы понабраться ума…»

Патэ Тэйкка выпустил клочок газеты из рук, стряхнул с запястья клопа и выпрямил ноги. Он представил себе эти «курсы» и рассмеялся.

Пастор, развивавший в это время свою теорию о причинах мировой войны, почему-то принял смех как одобрение и разошелся еще больше; он начал всячески приукрашивать свой рассказ.

Он рассказывал о том, как германский кайзер гостил у русского императора. Во дворце у того было много интересных новшеств. В том числе сортир, где подтирание производилось автоматически, при помощи мягкой белой щетки. Сделал дело — нажимай кнопку. Для германского кайзера эта штука была в диковинку, и он наклонился, чтобы получше рассмотреть ее, а щетка — механизм-то вещь неразумная — возьми и мазни его по лицу. Вильгельм страшно рассердился и объявил войну…

Патэ Тэйкка на секунду задумался над тем, как много значит в жизни случайность, недоразумение: ведь он засмеялся над своими мыслями, а Пастор, решив, что его слушают, дал своей фантазий разыграться и снабдил рассказ новыми весьма вольными подробностями. Это, конечно, мелочь. Но, может быть, подобные мелочи влияют и на большие дела. Если история, которую рассказал Пастор, правдива (хотя бы отчасти), то это прекрасное тому доказательство.

На какое-то мгновение ему вспомнилась давно прочитанная книга, напечатанная до того тонким шрифтом, что казалось, буквы страдали от истощения. Одна мысль из этой книги надолго запала ему в голову — войны всегда готовили и развязывали престарелые государственные деятели и дипломаты и старались, чтобы они длились дольше. Все это объяснялось тем, что втайне они завидовали молодежи, наслаждающейся жизнью, ревновали юношей к молодым женщинам. Стоя одной ногой в могиле, эти старики испытывали наслаждение, видя, что полные сил мужчины в окопах так же близки к смерти, как и они, если еще не ближе. Поэтому — да здравствует война! Поэтому все пожилые господа — сторонники войны…

Потом Патэ Тэйкка опять начал фантазировать. Он представил своих «курсантов» — тридцать попов и прочих господ в белых сорочках и черных фраках. Целый день, в дождь и мороз, они в лесу. А вечером — в бараке. Тут особенно не разгуляешься. Даже о стирке белья не мечтай. Выжми воду из одежды и попытайся найти место, чтобы к утру она хоть немного просохла. Потом ночь, сон, и двести тысяч клопов. Поживи эти господа-моралисты здесь неделю-другую — они стали бы куда образованнее и интеллигентнее. Они бы узнали, например, кто такой хулиган. Если хулиганы это те, кто живет подобным образом, то вряд ли здесь помогут слова и статьи, от которых попахивает ветхозаветными законами Моисея.

Будь у Патэ Тэйкки деньги и возможности — он бы заснял «Жилища». Люди бы увидели не только дворцы, но и хижины. Они увидели бы и этих тридцать светских и духовных лиц в бараке; и столько же лесорубов в господских хоромах. Так сказать, обмен опытом. «И это на пользу», — как сказал яткя[3], провалившись в болото.

В воображении Патэ Тэйкки открывались широкие горизонты, правда, как бы подернутые утренней дымкой. Он был уверен, что в таком фильме полезное можно сочетать с приятным. Почему никто не сделал такого фильма? Почему показывают всякую чепуху, не дающую ничего ни уму, ни сердцу.

Или, может быть, на экранах иногда бывают такого рода кадры, как в его воображении? Но Патэ Тэйкка не встречал подобных фильмов: его знания в этой области были ограничены условиями жизни.

Наступила ночь. Коптилка погашена, но в печке тлеют угли. Напильник уже не взвизгивает, топор тоже насажен, карты убраны, шахматы лежат беспорядочной грудой в коробке, и Книжник Тякю положил книгу в узелок, который служит ему подушкой.

На нарах ворочаются, чешутся, вздыхают, храпят; слышны какие-то звуки (Пастор объяснял, что на бедняка и кожи оказалось маловато, поэтому, когда закрываешь глаза, должно открыться какое-то другое отверстие). Воздух густо насыщен дыханием людей, запахами сохнущих одежд, грязи, пота. А перед Патэ Тэйккой все проходят его фильмы: «Жилища» и «Курсанты», кадр за кадром. Но клопы не дают досмотреть фильмы, и тогда Патэ Тэйкка вспоминает, что надо немного вздремнуть, пока не настало утро. Он мысленно строит всякие геометрические фигуры — кубы, пирамиды — и упрямо рассматривает их грани и углы. Окошко кинобудки закрывается, лампы гаснут, и кинокадры уже не появляются на воображаемом экране. Сознание, утомленное однообразием геометрических фигур, угасает. Наступает сон.

Над бараком в бесконечном глубоком небе мерцают звезды. А вокруг стоит лес — черный, мрачный, недобрый. Мороз зловеще потрескивает.

Солнце, мать всей жизни, далеко. Все растения умерли, закоченели. Живет только плоть, все еще согреваемая теплом далекого солнца. Это тепло она получает сложными путями, через множество посредствующих звеньев.

Вот и это жалкое жилье, барак лесорубов, воздвигла здесь, среди скованного морозом леса, неудержимая жажда жизни.

Настало утро, и барак проснулся. Люди пьют черный кофе, едят черный хлеб, масло, консервы — дары могучего далекого солнца. Возчики заботятся о своих лошадях. Низкая дверь поскрипывает, морозный воздух то и дело врывается в барак, клубится и рассеивается. За стеной, под навесом из хвои, лошади постукивают копытами, размеренно похрустывает корм на конских зубах.