Я нахожу своего похитителя на мелководье у ступенек.

Так вот что делают садисты-мучители после извлечения частей тела своих врагов. Делают круг по своему дорогому бассейну. Вот что значит «бизнес».

Возмущенная, я направляюсь к мелководью и становлюсь на его пути, пока Люциан поднимается по ступенькам бассейна. Выйдя из воды, он убирает мокрые волосы назад, демонстрируя мощные мускулы и замысловатые татуировки. Что не мышцы и не чернила, так это шрамы. Под сложной татуировкой на его груди скрыт шрам в форме креста. Чернила переходят на левую часть грудной клетки, поднимаются по шее, затем спускаются по руке. Черепа и кости выделяются на фоне красиво оттененных черных цветов. Здесь также присутствует выцветший ирландский шрифт, который я не могу расшифровать.

Впервые в жизни я ошеломленно молчу. Он прекрасен, он — произведение искусства, его тело покрыто всей болью и муками, которые испытывает измученный художник.

Я отвожу взгляд от его упругого живота и заставляю себя встретиться с его глазами, где меня подхватывает течение его моря.

Он не перестает продвигаться вперед, пока не оказывается так близко, что мне приходится откинуть голову назад, чтобы выдержать его напряженный взгляд. Я тону в водах Эгейского моря, таких голубых и прозрачных, что вода в бассейне меркнет по сравнению с ними.

Но под его дьявольской красотой скрывается темная грань. Замаскированный демон, чудовище, прикрывающееся потрясающей внешностью. Я моргаю, стараясь не смотреть прямо на крест на его груди, и вместо этого сосредотачиваюсь на тонком белом шраме на подбородке, вырезанном параллельно нижней губе.

Мэнникс протягивает ему полотенце, и он молча принимает его. Люциан вытирает лицо насухо и молча рассматривает меня, его прищуренный взгляд останавливается на моих мокрых после душа волосах. При воспоминании о его безжалостных руках, сжимающих мои волосы, меня охватывает жар, и я сжимаю руку в кулак, пряча от его взгляда палец, с которого я сняла кольцо.

Затем он спрашивает.

— Где платье, которое я выбрал для тебя? — Я держу голову высоко поднятой, несмотря на злобную угрозу отступить.

— Это не мое платье. Оно мне не нужно. И вообще. — Он накидывает полотенце себе на шею, держась за его концы, а его взгляд всепоглощающе блуждает по мне. В нем кипит ненависть, но есть и еще какая-то эмоция, которую я не могу определить.

— Ты права, — говорит он. — Все принадлежит мне. Платье принадлежит мне. Одежда, которая сейчас на тебе. — Он придвигается ближе, тепло его тела вторгается в мое пространство. — Мне принадлежишь даже ты, Кайлин, и ты будешь делать то, что я скажу.

Под его ядовитыми словами скрывается намек на ирландский акцент, поскольку он переходит на свой родной язык. Я понятия не имею, как он меня называет, но уверена, что это неприятно. Оправданный гнев, с которым я вошла в эту комнату, погас под его огнем. Желание сбежать пронзает все мое тело, предупреждение вспыхивает на коже, но я стою на своем.

Мне нечего терять.

— Ты не можешь держать меня здесь в плену, — говорю я, — это средневековье. Просто… Ты не можешь.

— Ты не пленница. Ты можешь уйти, когда захочешь. — Я наклоняю голову, в замешательстве сводя брови вместе. — Я не понимаю.

Голубые глаза вспыхивают озорством.

— Ты можешь уйти, но тогда твой отец лишится жизни, — Я сердито киваю.

— Тогда я точно так же останусь пленницей. — Он равнодушно пожимает плечами. Хотя я знаю, что он приложил немало усилий, чтобы доставить меня сюда и манипулировать моим отцом, так что позиция «тот, кто меньше всех заботится» — жалкий фарс.

— Называй это как хочешь, — говорит он, — это всего лишь договоренность, не более того. — Его взгляд скользит по моему телу, посылая тепло по натянутой коже. — Дело простое. У тебя есть выбор. Возможно, он будет нелегким, но у нас всегда есть выбор. Уйти, вернуться в семью и оставить позор отца на произвол судьбы. Или соблюдать брачный контракт и спасти последнего живого члена своей ближайшей семьи.

В памяти всплывает воспоминание о том, как мой дядя ломал пальцы Фабиану за его безобидную страсть. Могу только представить, что бы он сделал с моим отцом за то, что тот его обокрал. Доном преступной семьи становятся не из-за сострадания.

Мой отец — единственная семья, которая у меня осталась, а этот монстр использует мою совесть против меня.

— Я должна защитить его. — Его глаза проникают в мои.

— Он должен защищать тебя. — Я выдерживаю его пристальный взгляд, пока не вынуждена моргнуть и отвести глаза.

— Мне нужен мой телефон, — говорю я, ненавидя дрожание в своем голосе. — Мои вещи. У меня занятия по танцам. Я не могу просто… исчезнуть. У меня есть жизнь…

— Была, — перебивает он. — Теперь твоя жизнь принадлежит мне, и телефон тебе ни к чему. — Его взгляд падает на низкий вырез моей футболки. Его глаза, кажется, задерживаются на порезах от шипов, его дьявольском подарке мне, и что-то опасное вспыхивает в его глазах. — Тебе лучше уйти.

В его тоне звучит тревога, его слова — не требование, а предупреждение.