Другая ностальгическая тема — старый Томск, где прошла городская, «школьная» часть детства автора. Того Томска уже практически нет, но его светлый образ возрождается в рассказах «Андрюшка в Солнечном городе» и «Забытая зима».

С годами тематика произведений писателя меняется. Главный герой рассказа «На другом берегу» Андрей Павлович, оказавшись прикованным к инвалидной коляске, переоценивает жизненные ценности. Уставший от городской суеты Виктор в рассказе «Отпуск не по плану» приезжает к престарелому отцу в деревню, чтобы порыбачить и отдохнуть, но, повинуясь чувству сыновнего долга, тратит весь свой отпуск на восстановление никому не нужного, рухнувшего от старости сарая. Целесообразность трудовых затрат сомнительна, функциональность восстановленного объекта практически равна нулю. Один из деревенских родственников даже язвительно пошутил по этому поводу: «Ну, дядя Коля, будешь сдавать в аренду, кому дрова складывать некуда…» А, может, это просто подставка под жестяного петушка на коньке сарая?.. Ну — нет! Не подставка, а — постамент! Как символ возрождения приходящей в упадок родительской усадьбы. Как моральная поддержка для стареющего отца. Разве этого мало?!

Отдельно следует сказать о рассказе «Полуверующий», где физик-атеист Владимир Иванович на склоне лет приходит к Богу. Тоже символично для нескольких поколений людей, выросших в СССР. В конце рассказа читатель теряет даже тень сомнения, что автор пишет с себя.

Однако, на мой взгляд, именно здесь, даже сам того не осознавая, писатель окончательно расходится со своим литературным героем. В отличие от Владимира Ивановича, сам Дмитрий Александрович Иванов — человек в глубине души очень верующий. Он умеет не только восхищаться красотой творения божьего, но и передавать её. И любит людей. А что до соблюдения обрядов, то это не главное. Две повести и пятнадцать рассказов. Семнадцать озарений-откровений написаны с такой честностью и покаянием, словно автор исповедовался перед читателями, как перед священником в храме.

Дмитрий Барчук

Гуси-лебеди

Поезд тронулся, и городская жизнь, прощально качнув вокзальными фонарями в окне вагона, пропала в темноте… Пока дед с бабушкой устраивались в купе, Пашка, ещё не достававший ногами до пола, сидел у этого окна и с замиранием сердца смотрел в несущуюся навстречу ночь, в которой ничего, кроме отражённой в стекле тусклой вагонной лампы, не было видно. Лишь время от времени из неё чертями выскакивали какие-то огни и, коротко сверкнув, вновь пропадали в темноте. Где, по какому тридевятому царству шел поезд — кто знает? Но Пашка знал, что за этим ночным царством, в конце пути, есть другое царство — с лесом, речкой и чудесной деревней Спасское, где их ждала другая его бабушка — Катерина Ивановна. Он почти не помнил, как его возили к ней позапрошлым летом, но тогда он был еще маленьким. А сейчас ему уже скоро пять. Он сидел и мечтал, как будет купаться в речке и ездить с бабушками по ягоды…

— Ложись спать, а завтра проснёшься — мы будем уже далё-ёко-далёко, — сказал дед.

Пашку уложили на нижнюю полку одного, как взрослого, и в зыбком полусне всё вокруг наполнилось видениями. Он смутно слышал, как поезд останавливаетсяна большойстанции. Наминутку открыл глаза: по стенам сумеречного купе скользили призрачные блики, за окном светилось множество огней. Стук колёс затихал, его сменяла тишина, наполненная дыханием и храпом спящего вагона. Пашка знал, что это станция, которую дед и бабушка называли забавным именем «Тайга». Вдруг раздался страшный грохот и лязг, и он стукнулся лбом в стенку.

— Язьви тебя-то! — охнула бабушка.

Пашка хотел заплакать, но, вспомнив, что он уже взрослый, только потер ушибленный лоб. Маневровый локомотив отцеплял их от старого состава и тащил куда-то на запасной путь, чтобы оставить там на несколько часов, а потом прицепить к другому поезду.

Раньше Пашка думал, что Тайга — это что-то вроде одинокой платформы в лесу, по которой ходят волки и медведи, а кругом — синие таёжные дали. Но Тайга оказалась кучей огней, и по перрону ходили не медведи, а суровые дядьки, постукивая молоточками под брюхом вагонов и жутковато попыхивая огоньками цигарок. Пашку, как магнитом, тянуло к окну, но бабушка прогоняла его:

— Паша, лежи спи, завтра насмотришься!

Он засыпал, вновь просыпался, до него доносились гудки локомотивов, плавающий женский голос, время от времени вдруг появлявшийся в этой удивительной ночи, говоривший что-то неразборчивое. Другие радиоголоса резко переругивались, метались и наскакивали друг на друга где-то в отдалении. Все они переплетались в сонной пашкиной голове, превращались в трёхлитровую банку, набитую белыми мельтешащими бабочками-капустницами.

Потом в загадочном мире, из которого доносились звуки и голоса, кто-то неподалёку начал насвистывать песенку про чёрного кота… Пашке страшно хотелось выйти из вагона, посмотреть, что происходит. Но в конце-концов сон одолел и бабочек, и чёрных котов. Пашка заснул так крепко, что не слышал, как вагон прицепили к новому поезду, и таинственная Тайга уплыла в ночь.

* * *

Когда он открыл глаза, в купе уже играло яркое солнце, колёса поезда бодро стучали. Дед с бабушкой пили чай, золотились кольца пара над их дымящимися стаканами, за окном бежали сверкающие от росы поля и перелески. От призрачной ночи с чудными голосами не осталось и следа. И Пашка сразу забыл и о ней, и обо всей прошлой жизни, которую она отсекла.

— А-а, Павлуха проснулся, — сказал дед, лукаво глянув на Пашку. И повторил нараспев: — Павлу-уха проснулся… Вставай, уж пора завтракать.

За завтраком, прихлёбывая из стакана в массивном железнодорожном подстаканнике горячий чай, дед говорил Пашке:

— Приедем в Спасскую — пойдём в березник, нарвем душицы, будем пить чай с душицей. Помнишь, как позапрошлый год ходили? Какой у нас там бе-ре-е-езник!

Единственное, что Пашка смутно помнил с позапрошлого лета — это березник: нечто огромное, зелёное, полное зыблющегося света и теней, и больших чёрных муравьев, которые падали за шиворот, больно кусались. Помнил, как огнём обжигал запах ладошки, когда похлопаешь по муравьиной куче, помнил красивый, как из сказки, алый цветок — Марьин корень. Быстрей бы приехать!..