В один из паводков после целого дня дождя обильно наполнилось мелкое ущелье, лежавшее на его пути на север. Он пошел вдоль него, ища безнадежно брод, и вдруг увидел, что вода на глазах исчезает. Он остановился, прислушиваясь, как еще ворочаются и стучат камни в потоке. И когда ручей пропал совсем, Глухову открылся размытый вход в туннель. Он двинулся сначала по лодыжку в воде — километра два-три, пока не выбрался в сухой проход, где стали попадаться ответвления. Так он оказался в подземелье по ту сторону границы.

Туннели во многих местах перебило бункерными бомбами, и поэтому километры их были обесточены. В сводчатой темноте, где-то с проложенными по бокам кабелями, где-то с голыми шершавыми стенами, ему не было страшно, страшнее было наверху. Он так приноровился, что, завидев где-то впереди слабое свечение или еще только начав различать собственные руки, сдавал назад, в уже известный его телу лабиринт, где он с таким упорством прочерчивал своими перемещениями имя сына. Таким образом, он подолгу находился в полной тьме, различая только колбочки и палочки — зеленоватый узор на собственной сетчатке, похожий на лягушачью икру, появлявшуюся по весне в подмосковных лужах. И все-таки он верил, что когда-нибудь, пусть и не скоро, икра эта сначала проклюнется хвостатыми головастиками, а затем видения обретут свою особенную световую зернистость. В конце концов из-за пребывания в полной тьме, в геометрической неразберихе туннельных проходов и странных подземных структур, где он побаивался включать фонарик, Глухов полностью растворился в грунте, в топологии адского подземелья, которое понемногу стало напоминать некую очень-очень знакомую страну, со всеми ее особенностями рельефа, перепадами климата, розой ветров, отражавшейся в странных, берущихся ниоткуда ручьях сквозняков.

Глухову нравилось под землей прежде всего потому, что здесь было тихо. Тишина, подобно пустыне, позволяла ему проникать в самого себя. Лишь изредка откуда-то с востока доносился подземный гул, близкий к почти неслышимому инфразвуку, означавший, что где-то не слишком далеко работают глубинные бомбы. И тогда он слышал, как бьется его сердце. Под землей он становился слышим самому себе. Он вслушивался в звуки, которые издавало его тело: дыхание, размыкающиеся губы, подошвы, растирающие каменную крошку, шуршание на швах одежды.

Длительное пребывание под землей привело Глухова к сенсорной депривации, изоляции и измененным состояниям сознания. Добавился сюда и отказ от венлафаксина и арипипразола. Иван решил, что обязан быть в данный момент вплотную к миру. Так что в условиях тьмы и потустороннего покоя разум, чтобы справиться с психологической блокадой, был вынужден производить галлюцинации и яркие образы. Эти видения были продуктом подсознания, пытающегося разобраться в окружающей обстановке. Под землей мозг оказался погружен в сны и воспоминания настолько, что они стали основой видений.

Естественно, почти ничего из того, что представлял он себе о подземной Газе, не осуществилось. Здесь было даже разветвленное метро — узкоколейка, по которой перемещалась дрезина, на палубе которой он никого никогда не видел. Продвижение ее надо было пережидать в каком-нибудь аппендиксе, отворачиваясь к стене, чтобы глаза не блестели. Граффити изображали названия станций — «Улица Жаботинского», «Улица Бялика», «Рынок Кармель», «Стена Плача», «Квартал Мамилла» и так далее, — так что казалось, создатели подземелья стремились запрятать в недра весь Израиль, присвоить его — в меньшем масштабе, но с безумной полнотой. Встречались здесь и колодцы-небоскребы — так Глухов называл про себя попадавшиеся ему пропасти, в которые трудно было провалиться, поскольку шли они сначала ступенями, но глубина этих узких котлованов впечатляла: свет фонарика не доставал до дна, будто ты находишься на крышах Манхэттена. Однажды Глухов, вглядываясь в такую подпольную бездну, думал восточную пословицу: «Если хочешь построить минарет, выкопай колодец и выверни его наизнанку». В целом почти вся подземная Газа, все увиденные им интерьеры напоминали один огромный автобусный вокзал — Тахану Мерказит в Тель-Авиве, вероятно, специально построенный так, чтобы удивить Всевышнего своей титанической бессмысленностью.

В общем-то под землей было не так уж страшно, не страшнее действительности, царившей на поверхности. Ощупывая впотьмах гигантскую пустоту, он представлял целое и части в качестве видений. Вот почему он повсеместно встречал привычный и фантастический опыт, привычное и фантастическое прошлое. Поначалу его забирал испуг, будто его путешествие настолько безгранично, что в конце концов он не найдет Артемку. Но вскоре Глухов понял, что то, что он видит, — это подлинный Израиль, в котором убили всех людей. И осознал тогда он: Бог освящает оба храма Своей славой, проявляющейся как в свете, так и во тьме; вот только в отличие от света темнота дарит пророчества.

И вот он наткнулся на что-то по-настоящему поразительное. Это случилось в одном из нижних павильонов, освещавшихся скудно двумя-тремя ртутными лампами. Как правило, это были неясного назначения резервуары, забранные под купол, с низкими скамьями, расставленными по периметру, как в спортзале. И однажды он наткнулся в таком резервуаре на макет Второго храма и оторопел. Это был плененный Храм, это была модель размером примерно сорок шагов на тридцать, и поначалу Глухов долго рассматривал крохотные камушки кладки, ощупывал зубцы стен, башни, пробовал кладку пальцем на прочность, к Стене Плача он прикоснулся ладонью и наконец, присев на корточки, решился заглянуть внутрь галереи, из которой Христос изгонял торговцев… Он весь день, возвращаясь снова и снова, поражался филигранности отделки, точности копии, включавшей в себя подробности интерьеров, которые он мог разглядеть, подсвечивая фонариком, сквозь крохотные оконца — на них были крепко установлены черные металлические (он обстучал ногтем) решеточки. Глухов привставал, поводя фонариком по сторонам, подобно луне высвечивая мрачный зубчатый абрис древней храмовой крепости.

Конечно, ни о каком равном масштабе конструкций или о подобии Израиля своему подземному отражению речи быть не могло. По его подсчетам, объем всего грунта, вынутого при строительстве даже московского метро, — пятьсот двадцать два километра путевых туннелей, шестьдесят два километра эскалаторных спусков и сто пятьдесят вестибюлей — не превысил семи горок под стать пирамиде Хеопса.

Но все равно обширность здешних подземелий раздавила его воображение. И не только потому, что лабиринт всегда больше своего развернутого пространства… Это была система подземных коммуникаций, включавшая в себя и автомобильные туннели, и водные каналы, выполнявшие не только функции водохранилища, но и транспортные. А как еще тогда объяснить наличие понтонных грузовых платформ у швартовых площадок, на которых он ночевал, после долгого перехода успокаиваясь мягким журчанием воды и запахом речной свежести?