Все наши новые знакомые закивали и поспешно согласились с Катей, даже Леша не стал ни возражать, ни смеяться над той напыщенной многословной глупостью, что она произнесла.

Я невольно прикрыл веки, вероятно, чтобы скрыть свое чувство крайнего разочарования в собственной избраннице, той самой, от любви к которой я изнывал больше года, той самой, что, еще несколько дней назад, казалось, приковала меня к себе на веки. «Какая же дура, какая же дура!» – Твердил я про себя.

Однако я сдерживался, ведь я все еще не мыслил своей жизни без Кати, и когда нескончаемый вечер, тоскливый, полный раздражения, неприязни и разочарования, наконец завершился, я недолго был нарочито молчалив, и уже засыпая, страстно обнимал и целовал ее. Я внушал себе, что никакие изъяны ее женского ума не имели для меня значения, что это была такая едва заметная мелочь, которая никак не помешает нам быть вместе, строить отношения и, быть может, даже встретить старость – лишь бы только она не остыла ко мне, лишь бы только она всегда боготворила меня, как боготворил ее я!

Прошло несколько месяцев с той восхитительной поездки. Несколько серых, студеных, полных удручающих событий месяцев. Несмотря на то, что между Россией и Украиной были подписаны Минские соглашения, предусматривавшие прекращение огня как со стороны Донбасса, так и со стороны Киева, вскоре военные действия возобновились. Сначала украинские военные обстреляли автобус с мирными жителями на Донбассе, а затем началась перестрелка с обеих сторон, и мирные граждане Донецка и Луганска продолжили погибать. Стало очевидно, что никакие соглашения не заставят Киев изменить свое отношение к отторгнутым землям, а оно заключалось в том, что людей на Донбассе считали отщепенцами, предателями, самое существование которых было ошибкой природы.

А затем в конце февраля напротив Кремля убили Земцова, и мне, как и многим моим соратникам, стало ясно, что на этом власть не остановится. Оскального таскали по судам, то смягчая приговор, то вменяя ему новые нарушения закона, и все мы знали, что это вопрос недель, быть может, месяцев, когда его упекут за решетку.

В московском воздухе витала весна. Черные гроздья веток берез, кленов, дубов покрывались нежно-зелеными изумрудами, совсем крошечными, едва различимыми, но все же столь странными для глаза, привыкшего к темно-седым сочетаниям зимы. Лужайки скверов, пусть еще без цветочных клумб, без многотравья, а все-таки покрывались таким же нежным зеленым пушком. А сам воздух: прогорклый, землистый, влажный – казалось, раздирал носоглотку, непривычную к таким богатым соцветьям запахов. Прохожие стали стройнее: они спешили взад и вперед в тонких пальто и совсем легких куртках – порой даже в пиджаках, как будто от этого могли ускорить приближение жаркого лета.

Темнело теперь поздно, и несмотря на то, что был вечер, я еще мог разглядеть старинные здания Никитской. Я забирал Катю после занятия, чтобы увезти к себе домой: нам предстоял трудный разговор. Задумавшись, я вышел из машины и неожиданно взгляд мой потонул в густой алой влаге, разлившейся на самом краю небосклона, вдали, за жилыми домами. Странные краски словно прорывались из чужих земель, рваными неравномерными лучами захватывая небо и довлея над московскими улицами. Казалось, где-то шла война, о которой мы не знали, где-то проливалась кровь, которую мы не желали замечать.

Из этих мрачных раздумий меня вырвала Катя, она выпорхнула из здания банка и тут же оказалась рядом со мной. Я едва прикоснулся губами к ее бледному лицу, на котором словно в тисках были сжаты брови и линии яркого, хорошо очерченного от природы рта.

Дома сразу после легкого перекуса я усадил ее за компьютер и стал требовать, чтобы Катя рассказала мне, каким ей представляется наше будущее. Дело в том, что уже около месяца я беспрестанно отправлял ей предложения работы в разных странах, на которые я откликался, порой даже проходил собеседования. Всякий раз я просил ее изучить сведения о той стране, куда я писал – чтобы не только я, но и она была готова ответить, соглашаться мне на предложение или нет.

Однако именно теперь вопрос, зревший столько недель, стал особенно важным, ведь я с успехом прошел два собеседования в американскую компанию, на позицию в их немецкий офис, стало быть, наступил поворотный момент в нашей жизни. Германия была так близка к России, что делало путешествия недорогими и вполне возможными, стало быть, это не был полный и безоговорочный отрыв от родных и близких. Более того, это была страна со всеми возможными социальными льготами, пенсией, прекрасной работой профсоюзов, наконец, это было цивилизованная и культурная страна, что я не мог утверждать о своей Родине. Все эти доводы так и крутились в моей голове, оживляя в воображении дни нашего будущего безмерного счастья после переезда в Берлин.

– Ну как, ты смотрела примерные расходы на все в Германии?

Не дождавшись ответа, я торопливо заговорил, открывая таблички на компьютере, чтобы показать Кате все сметы, что я составил. Отчего только я так торопился? Отчего голос стал неродным, как будто заимствованным у кого-то… у какого-то подростка? И тут меня осенило: Катино лицо со сжатыми уголками губ и хмурым взглядом совсем не поощряло меня открывать перед ней все свои замыслы.

– Получается, что жилье с коммуналкой выйдет в порядка восьмисот евро. – Говорил я. – Затем, не забыть вычесть налоги из зарплаты. Это порядка сорока двух процентов. Я замучился разбираться в их налоговой системе, она очень запутанная. Если мы поженимся и у нас родятся дети, то налог снизится, представляешь?

– Сорок два процента! – Выдохнула Катя.

– Да, это немало, но ведь и у нас социальные взносы тоже есть, просто мы их не видим.

– Я знаю. Но тебе предложили ставку как в Москве, разве нет? Только с учетом этих налогов она становится ниже.

– Именно поэтому я тщательно все рассчитал, чтобы не уйти в минус. Хорошо хоть мы с тобой здесь не брали квартиру в ипотеку, а то было бы намного сложнее.

– Н-дааа!

Она бросила на меня долгий, пронзительный взгляд, понять который я был бессилен; быть может, и она не понимала саму себя, так странно менялось выражение ее прекрасного, строгого лица.