Он был уверен в своем решении. С тех пор, как он его принял, на душе было хорошо и спокойно, такого уже давно не случалось.

Он не стал собирать вещи, потому что терпеть не мог путешествия с багажом. Все, что можно потерять или отнять, ограничивает свободу, Андра всегда так говорила. Поэтому он покинул монастырь, в чем был, захватил с собой паспорт, подготовленный Настей, деньги и белую трость. Трость была ему не нужна, он прекрасно обходился без нее, но так было проще окружающим.

Настя проводила его до ворот монастыря, обняла его там. Доминик не видел людей, удивленно наблюдавших за этим, но она видела – а он слышал их пораженный шепот. Им обоим было все равно.

– Береги себя, – тихо сказала она. – Я не знаю, к чему ты стремишься. Но ты знаешь, и это главное.

– Спасибо тебе. За все.

Ему было жаль ее, но не жаль покидать это место. Когда он вышел за пределы монастыря, его волной накрыла кипящая, давно позабытая радость. Его душа казалась птицей, вырвавшейся из клетки, она впервые за много лет пела ему: наконец-то! Почему так долго? Ты должен был бежать раньше!

А может, и не должен был. Но в мире праведников он всегда оставался гостем, и настала пора возвращаться. Не к ней – к черту ее, их союз никогда не приносил ничего хорошего. Доминик снова хотел почувствовать себя настоящим, он должен был стать охотником. Судя по тому, что сказала ему Полина, сейчас – лучшее время, потому что появился бешеный пес, который убивает без разбора и жалости, и кто-то должен его остановить.

Он дождался автобуса, зашел в прогретый солнцем салон. Он знал, что его слепота привлекает к нему лишнее внимание, но это было безопасное внимание – заставляющее окружающих отвести глаза. Он не видел их, однако не сомневался, что они это сделают. В такие моменты они радовались, что они не на его месте.

Он устроился на дальнем сидении, там, где его сложно было рассмотреть. Никто и не пытался: через громыхание старого мотора Доминик не слышал рядом с собой ни голосов, ни движения, ни дыхания. Они все сели подальше, оставили его в покое, и это было прекрасно.

Доминик мог расслабиться – и он вдруг осознал, что все эти годы не расслаблялся. В прекрасном монастыре, в чудесном саду, среди доброжелательных людей он день за днем держал себя в оковах. Потому что он знал: он чужак, самозванец среди них, и чтобы не оскорбить их обитель, он не должен быть собой. Он должен быть правильным и смиренным, он на это способен.

Но в этом душном, жарком автобусе он наконец оттаивал, чувствуя свободу. Он мог думать не о том, что нужно и правильно, а о том, чего ему хотелось. Он мог вспоминать – осторожно, словно старые книги в библиотеке, пролистывать картины из прошлого, которые Настя назвала бы порочными и ядовитыми. Он скучал по ним и теперь, когда его ожидала долгая дорога, он мог окунуться в эти темные воды с головой…

…Это его тело. Настоящее тело, в которое он до последнего не верил, да и сейчас поверить не мог. Даже после всех операций, капельниц и процедур. Всех заклинаний, ритуалов и обрядов. Ему говорили, что все получится – и вот оно.

Его настоящее тело – потому что оно настоящее. Касаясь пальцами своей второй руки, он чувствовал теплую кожу, упругие мышцы, твердую кость под ними. Не скользкий и безжизненный пластик протеза, о котором он думал раньше. Он все чувствует, всем управляет. Он – это он, а не загнивающий кусок плоти, от которого стыдливо и презрительно отводят глаза нормальные люди.

Его настоящее тело – потому что это его тело. Не такое же, а то самое, уничтоженное и разложившееся, а теперь снова живое и здоровое. Он не видит его, но чувствует. Вот аккуратный, чуть выпуклый шрам под коленом. Когда ему было десять лет, он свалился с крыши сарая и налетел на какой-то металлические штырь, торчавший из земли. Ему повезло – он отделался порванной кожей, а мог и колено насквозь пробить. Его бабушка, которая должна была за ним следить, рыдала больше, чем он сам. А вот еще три родинки прощупываются на руке – той руке, которой у него не было. Вернулась. Всё вернулось.

– Как это сделали? – шепчет он. – Как это вообще возможно?

– Все возможно! – смеется она. – Я говорила, что так будет. Почему ты мне не верил?

Потому что в такое никто не верит. Это невозможно! Нарастить новую плоть – это уже чудо. Но как с нуля создать старую, со всеми этими мелочами, ненужными, но дорогими памяти? Как, как же?.. Она не сказала, и никто не сказал. Она просто смеется и держит его за руку.

Он должен верить, потому что она никогда не обманывала его. Она сказала, что останется с ним, и она осталась. Она сидела с ним ночами, когда он задыхался от боли – новые мышцы появлялись тяжело, вытягивающиеся кости доводили его до агонии, сводившей с ума. Он бы и сошел с ума, если бы не она, если бы не ее маленькая теплая рука, удерживавшая его на грани безумия.

Она омывала его, когда его тело только восстановилось. Это было сложно, новая кожа разрывалась, как крылья бабочки, и нужно было действовать очень осторожно. Она справлялась. Она обмакивала нежнейший шелк в травяной настой и часами постепенно, по чуть-чуть, дарила ему чувство чистоты. С ней он знал, что кому-то не все равно. Она говорила, рассказывала ему правду, в которую он не верил.

Она навещала его, когда он оказался здесь. Его новому телу нужны были особые условия, чтобы закончить восстановление. Только эта комната. Здесь очищенный фильтрами воздух. Здесь бархатная ткань на стенах. Здесь специальная мебель, у которой нет острых углов. Здесь большая кровать под навесом из защитной ткани. Он похож на пациента с ожогами по всему телу. Был похож. Теперь уже нет.