Шрифт:
– Вместе? В этом месте... в монастыре...
– А это и неважно. Это последние несколько десятилетий монастыри камерами стали, а до того иными были. Достанет тут нашей силы. Ты только согласись!
– На что?
Верея смотрит шальными глазами.
– Я, Устинья Алексеевна, не царица. И рядом не стояла. А вот ты... смогла б ты все поменять, если на то воля Живы будет?
Я невольно задумываюсь.
– Все поменять?
– Дай руку, - отчеканивает Верея. И протягивает свою через прутья решетки.
Коридор узкий, мы соприкасаемся самыми кончиками пальцев. И на них начинает вдруг разгораться золотистое сияние.
– Не двигайся, - командует Верея.
– Как на воле окажешься, найди любую волхву. В храм Живы сходи, она все объяснит. Я, последняя волхвица Живы, отдаю свою жизнь, смерть и посмертие! Матушкину силу отдаю, сестер силу отдаю, я последняя, я право имею! Отдаю для Устиньи Алексеевны! Пусть повернется КОЛЕСО!
Вспыхивает яркий золотой свет.
Я зажмуриваюсь, но даже сквозь зажмуренные веки вижу... или знаю...
Два тела сейчас осыпаются мелким черным пеплом.
Нас не сожгут завтра.
Мы уже умерли. Сегодня. Сейчас.
И это совсем не больно...
***
Чей-то голос словно сказочку рассказывает.
– Жила-была девочка. Умненькая и добрая. Матушку и сестер любила, батюшку и брата уважала и побаивалась. Хорошая такая девочка, правда, Устинья? Выбор отцовский покорно приняла, мужу ни словом не перечила, свекрови подчинялась, сердце свое на части когтями рвала, а все ж через покорность ту преступить не смела. Два раза жизнь свою повернуть не насмелилась, в чужие руки выбор отдала, да и руки те недостойными оказались. Себя сгубила, других сгубила, твоя то вина! Твоя! Ты покорствовала, а другие зло творили, ты видела, а не препятствовала. Девочка всю себя отдала, силы Живы отдала, Искру богини отдала, всю себя для тебя сожгла. А ты... Что ты выберешь? что сможешь? Ты сейчас на перепутье дорог, Устинья Алексеевна, тебе решать, тебе выбирать. Как сделаешь, так и будет. И больше шанса уж никто не даст.
Выбирай, Устиньюшка. Выбирай...
Ненавистное имя хлещет, ровно кнутом. Устинья кричит, отчаянно и яростно - и черный огонь под сердцем вспыхивает. Вспыхивает, обжигает, выдергивает ее в реальность.
Глава 1.
– Устя! Устинья! Да что ж за горе такое с девкой?! Вот ведь недоладная...
Устя не открывала глаз.
Молчала, ждала. Чего? А она и сама не знала. Вроде как помнилось все отчетливо.
Жизнь помнилась, длинная, страшная, темная.
Смерть помнилась.
Даже Верея помнилась хорошо, и вспышка золотого и черного в ее глазах, вспышка, которая захватила и понесла... куда?
– Устинья! Все матушке расскажу, ужо она тебе пропишет розог!
Матушке?
Устинья что есть силы прикусила изнутри щеку - и решительным движением распахнула ресницы.
И тут же зажмурилась от потока расплавленного света, который словно лился на нее сверху.
Солнышко.
Тепло.
И...
– Нянюшка?
Бабушка Дарёна только вздохнула.
– Поднимайся уж, горюшко мое. Вот уж уродилось... все сестры, как сестры, боярышни, а ты что? Из светелки удрала, в земле извозилась, вся, что чернавка... разве ж так можно? А сейчас я и вовсе смотрю - лежишь на грядке. Солнцем головку напекло, не иначе!
Устя смотрела - и помнила.
Осень.
Осень ее шестнадцатилетия. Этим летом ей шестнадцать исполнилось, можно сватать. Можно бы и раньше, но тут прабабка вмешалась. Зять ее побаивался, так что спорить не стал. В шестнадцать лет замуж отдать?
А и пусть. И время будет приданое собрать.
Заболоцкие, род хоть и старый, многочисленный, но бедный. Не так, чтобы с хлеба на квас перебиваться, но и роскошествовать не получится. Так, чтобы и приданое сестрам, и справу для брата - сразу не получается. А брату надобно, в стрельцах он. При дворе служит, самому государю Борису Ивановичу. А там сложно...
И одеться надо, и перстень на руку вздеть, и коня не хуже, чем у прочих, и сапоги сафьяновые. А денежка только что из доходов с имения, а много ли с людишек возьмешь? Вечно у них то недород, то недоход, все какие-то оправдания...
Пороть? А и тогда много не выжмешь, это Устин отец, боярин Заболоцкий, понимал отчетливо. Разве что работать еще хуже будут.
– Поднимайся! Чего ты разлеглась, боярышня? Сейчас ведь и тебя отругают, и меня, старую...
Память нахлынула приливной волной.
Качнулись наверху гроздья рябины. Багровой, вкуснющей... Устя ее обожала. Красную тоже.
Почему-то нравилась ей эта горьковатая ягода, а уж если морозцем прихвачена... птичья еда? А вот она могла рябину горстями грызть, и плохо ей не становилось. Вот и сейчас...