Холодный осенний воздух хлещет по мокрой коже. Но боль — это хорошо. Она заземляет, удерживает меня в реальности.

Волна с рёвом уносит меня обратно к берегу, я наклоняю доску, позволяя силе стихии нести меня к неизбежному концу.

Когда достигаю пляжа, валюсь в песок, вытаскивая доску за собой. Лёжа на спине, позволяю волнам омывать мои ноги. Грудь судорожно вздымается, когда я смотрю в небо. Звёзды спрятаны за слоем облаков, луну едва видно. Мир сам по себе кажется тяжёлым, давящим, словно он сжимается вокруг меня.

Но даже здесь, во тьме, среди уединённого безмолвия океана, я не могу сбежать от неё.

Фрея. Чёртова. Линдквист.

Разум говорит мне оставить это позади. Позволить призракам прошлого покоиться там, где им и место. Признать, что Фрея была всего лишь ребёнком, когда её семья уничтожила мою.

Но знаешь что?

Мне плевать.

Мне всё равно, хоть она святая или нашла лекарство от рака.

Она — Линдквист.

Я сажусь, чувствуя, как мокрый песок липнет к коже, и смотрю на бескрайние воды. Шум прибоя немного успокаивает, но не заглушает бурю внутри меня.

Проблема в том, что, когда я смотрю на неё, я жажду не только мести.

Есть… другие желания, всплывающие на поверхность вместе с годами накопленной злобы.

Желания, которые я держу взаперти, потому что не могу позволить им вырваться наружу.

Не могу. Я больше не такой. Я оружие. Инструмент. Я здесь, чтобы выполнить работу, и не более.

Но Фрея…

Не могу перестать думать: эти чёрные, ядовитые мысли, кружащиеся в голове при одном только упоминании её имени, связаны с тем, кто она, или с тем, чего хочу я?

Я хочу сломать её, потому что она Линдквист, и вся моя жизнь прошла в призраках того, что её семья сделала с моей?

Или дело в чём-то другом? В чём-то куда более тёмном, более извращённом?

Встаю, стряхивая песок с кожи, хватаю доску. Холодный ветер хлещет по лицу, но я почти не чувствую его. Только глухое, гнилое ощущение в животе — всё выходит из-под контроля, и я зашёл слишком далеко, чтобы это остановить.

Когда я добираюсь до своего пикапа, телефон жужжит на переднем сиденье. Прислоняю доску к кузову, бросаю взгляд на экран.

Хана.

Я почти игнорирую звонок, но что-то заставляет меня ответить.

— Что? — бурчу я.

На том конце провода повисает пауза, и я слышу слабые звуки джаза на фоне. Она на своём обычном месте.

— Я так и думала, что ты там, — говорит она мягким, насмешливым голосом.

— Где? — хмыкаю я.

— Я слышу волны, тупица. Плюс я знаю, что ночной сёрфинг — твой способ страдать в одиночестве.

Фыркаю, бросая взгляд на океан.

— Я не страдаю.

— Конечно, — отвечает Хана сухим тоном.

Снова пауза, и голос её меняется.

— Серьёзно, ты в порядке?

Простой вопрос, но он царапает меня изнутри. Я не в порядке. Не был в порядке с девяти лет, с той самой ночи, когда моя семья была разорвана на куски. И уж точно не был в порядке те два года после, пока не переехал к Кензо, Таку и Хане.

Но об этом я никогда не заговорю. Даже с ними.

Некоторые вещи слишком сломаны, чтобы их можно было починить.

— Я в порядке, — лгу, голос звучит резко. Слишком резко.

Хана не давит. Никогда не давит. Но я слышу беспокойство в её голосе.

— Что бы это ни было, ты же знаешь, что тебе не обязательно разбираться с этим в одиночку, да?

Я криво улыбаюсь. Хана — одна на миллион, и мне чертовски повезло называть её своей семьёй. Но именно одиночество — моя стихия. В одиночестве я не представляю угрозы. В одиночестве никто не пострадает из-за меня.

— Как там джаз?

Она фыркает.

— Отвлекаешься от темы?

— Очевидно.

Она тихо смеётся, и я почти вижу, как она закатывает глаза.

— Ты невозможный, знаешь?

Я не отвечаю.

— Группа сегодня хороша. Но я скучаю по Обезьяне.

Она говорит о Золотой обезьяне, своём любимом джаз-баре в Киото.

— Скажу так. Помоги мне уговорить Кензо убраться из этого богом забытого города, и я угощаю тебя выпивкой месяц.