Свой выход я даже особо и не планировала. Говорить об Андрее всякую пафосную чушь можно бесконечно как раз по той причине, что это чушь. Рассказывать о его мечтах, о благородстве и доброй душе, как он хотел сделать этот мир лучше и прочую фигню, максимально легко, потому что за всем этим нет ни души, ни эмоций. Я начинаю свою речь, обращаясь к невидимой картонной болванке, и слова льются сами собой.

Но мне все же приходится споткнуться, потому что Шутов все-таки сдержал свое обещание.

Мы не виделись всего несколько дней, но его появление действует на меня как удар током. Готова поспорить, что в ту минуту, когда его фигура выныривает из темноты и идет ко мне ленивой походкой сытого хищника, у меня даже пальцы на ногах поджимаются. Сегодня он в черном модном костюме и темно-серой, лишь слегка контрастирующей на тон рубашке. Без галстука. С одной розой, перевязанной… Я мысленно закатываю глаза и умоляю себя не прыснуть от смеха, когда различаю на обвитой вокруг стола ленте какие-то розовые сердечки. Так тонко потроллить прах моего бывшего мужа может только он. И только ему это сойдет с рук.

А потом мне становится не до смеха, потому что все женские взгляды моментально к нему притягиваются. Он ведь правда магнит. Шутову для этого даже делать ничего не нужно — достаточно просто идти, держа одну руку в кармане ровно таким образом, чтобы из манжеты выглядывал циферблат стильных часов и его идеальное аристократическое и, одновременно, крепкое запястье. Мне кажется, в эту минуту как минимум треть женщин в зале без раздумий бросились бы в топку его дьявольского обаяния.

Я провожу языком по пересохшим губам, одновременно чувствуя на языке непонятный вкус горечи. Обнаруживаю, что до того, как Шутов соизволил появиться, у меня не было проблем с тем, чтобы красиво и «правильно» закончить заупокойное слово по Андрею. А теперь все это отошло на задний план и не протолкнуться из-за мыслей, как мне стереть с Шутова каждый липкий взгляд. Что я бы хотела затолкать его в самый темный и пыльный угол и оставить там, пока во всем этом огромном помещении не останется никого кроме нас двоих.

«Собака на сене».

Но я собираюсь перестать ею быть.

Поэтому меня так штормит.

Дима занимает свободный стул в одном из последних рядов, нарочно не подсаживаясь к остальным. Смотрит на меня. Смотрит так…

Я снова смачиваю губы слюной, оглядываюсь на Катерину и прошу принести мне стакан воды. Во рту действительно странное послевкусие. Но, может, так и должно быть? Я столько лет не отпускала никого настолько… дорогого моему сердцу, что забыла, как это — чувствовать панику, страх и безнадежность одновременно.

Но когда снова нахожу его взглядом, Шутов полностью увлечен телефоном. Только благодаря этому нахожу в себе силы продолжить и закончить.

Спускаюсь с трибуны, минуту колеблюсь и все-таки занимаю специально подготовленное для меня место в первом ряду. Мне уже плевать на сплетни, так что я могла бы запросто сесть рядом с Димой. Но мне все еще нужно немного времени прежде чем я буду готова к разговору, о котором сама же и попросила.

Если бы она хотя бы раз спросила меня, что я думаю о спектакле под названием «похороны», я бы не задумываясь сказал, что это самая дурацкая затея, которая только могла прийти в ее голову. Но я так же понимаю, что мире всех этих звенящих фальшивой позолотой людей существуют определенные традиции, и моя обезьянка вынуждена их соблюдать. Но, блядь, не с таким же пафосом и не в таком месте, где она как на ладони.

И хоть я все-таки плюнул на ее желание быть самостоятельной и очень независимой, и все-таки предпринял некоторые шаги по обеспечению дополнительной безопасности, на всякий случай еще раз оцениваю рожи гостей. Хорошо, что их немного, около пятидесяти и как минимум половина рож мне хорошо знакома. Но больше всего «радует» вытянувшаяся от удивления рожа ее «милого братца», когда он сворачивают шею в ответ на мое появление. Будь моя воля, я бы эту поминальную рожу не в общую траурную кучу ткнул, а затолкал бы Угоричу в задницу, а потом бы еще и провернул назад, чтобы его изнеженные внутренности ощутили каждую колючку. Примечательно, что его жена вообще единственная, кто никак не отреагировал на мое появление. То есть она вообще даже головы не повернула, хотя это было абсолютно естественно, и так сделали все. А эта бедолага сидела как смертник, которому пообещали отсрочку казни, если ему хватит выдержки сутки пялится в одну точку.

Я люблю подмечать такие детали, потому что это дополнительный бонус в любых делах.

Вторая фигура, которая выделяется среди остальных — Новак, тесть ее бывшего, который и заварил всю эту кашу. А самого Наратова, кстати, не видно. Для этого есть какие-то естественные причины или это дело рук моей маленькой обезьянки? А вот дочурка Новака глаз с меня не сводит. Она сидит в моем ряду, как раз напротив, и между нами минимум пять рядов стульев, но она минимум два раза в минуту скручивает шею в мою сторону. Настолько очевидно, что ее папаше приходится сделать ей внушение — замечаю, как Новак одергивает эту пластилиновую куклу и что-то шепчет на ухо. Поздняк метаться, папаша, ты воспитал мелкую блядь.

Когда у этого сборища, наконец, заканчиваются их заготовленные фальшивые речи и Лори приглашает всех на фуршет, я даже не удивляюсь, что именно Новак первым рулит в мою сторону. А его дочурка, разумеется, примазывается сзади.

— Дмитрий… Викторович, если не ошибаюсь? — Новак тянет клешню, очень неумело делая вид, что может быть не уверен насчет моего отчества.

— Николай Александрович, — пожимаю его руку, потому что в отличие от него могу себе позволить знать многих, а не делать вид, что слишком важная шишка.