В этот час душа ее была как чистый родник, и ни капли горечи не было в ней.

Батрак вышел из трактира и окликнул ее, он принес ей стакан вина и кусок жареного мяса, завернутого в бумагу.

— Ба, какая шишка у тебя вскочила! — сказал он и потрогал Францкин лоб грубыми пальцами. — Пей и ешь, поедем еще не скоро.

Он вернулся в трактир, а Францке так хотелось, чтобы он не уходил. Она выпила вино, и ей стало весело, захотелось разговаривать и смеяться. Половину мяса она снова завернула в бумагу, оставив для матери и Нежки.

Женщины промешкались, и было уже поздно, когда стали садиться в повозку. Солнце клонилось к западу, и дорога лежала в тени. Только в долине они снова попали в полосу света, но чем ближе становились холмы противоположного склона, тем быстрее надвигались сумерки; уже посреди долины их встретили длинные тени, которые стекали вниз, застилали поля и луга, медленно взбирались по холмам и пригоркам другого склона. Францка оглянулась назад — там вздымалась, уже до половины утопая в тени, святая Гора, и по всем дорогам и тропкам спускались с нее богомольцы, ехали телеги, а издали казалось, будто они застыли на месте.

Въехали в лес, в прохладный полумрак, деревья тихо шелестели вокруг. Кони шли шагом, возница не подгонял их. Женщины говорили очень громко, мужчины смеялись; лица у всех были красные и веселые. Францке было хорошо, клонило ко сну. Она сидела рядом с батраком на первой доске сразу за возницей; голова ее прислонилась к плечу соседа, в руках был молитвенник, узелок с печеньем, мясом и куском хлеба, который она так и не съела. Францка сидела не шевелясь — и всегда бы так сидеть, ехать хоть на край света, в прохладной тени, мимо слегка шелестящих деревьев. Она слышала один лишь невнятный шум, видела одни лишь тени, проплывавшие мимо, и чудилось, что повозка стоит, а движутся деревья. Вот они уже на длинном гребне, вот уже снова едут под гору, невдалеке зашумело сильнее, и повозка остановилась перед мельницей. Францка вздрогнула, открыла глаза, и что-то болезненно сдавило ее сердце, горькое воспоминание о чем-то горестном, неясном, уже полузабытом.

Почти стемнело, когда въехали в село. То и дело повозка останавливалась, и люди слезали. И Францка слезла около своего дома; ноги затекли, не разгибались; она шла медленно, все вокруг было будто чужое, приснившееся когда-то во сне.

Мать стояла на пороге.

— Ну, пришла наконец!

Францка выложила на стол мясо, и хлеб, и печенье; мать и Нежка поели. Она развязала платок и отдала матери три крейцера, мать убрала их. Францке хотелось рассказать обо всем, но что-то мешало, она посмотрела на Нежку и мать и не стала ничего рассказывать.

— Что это у тебя на лбу? — спросила мать.

— Ударилась, когда бежала за телегой.

— Вот нескладеха!

В душе Францки шевельнулось что-то горькое, но тут же утихло.

Она быстро улеглась, накрылась с головой и заснула.

Когда она закрыла глаза, к ней подошел Ковачев батрак, нарядный и совсем какой-то другой, и Францка тоже была красиво одета, с венком на голове, как при первом причастии. Батрак, большой и сильный, взял ее на руки и понес далеко-далеко; святая Гора и Любляна — все лежало под ними в тени, а впереди сиял небесный свет. Внизу бежала бедная девчонка, бедная Францка, в пыльной, заплатанной юбке, ноги в крови, глаза полны слез, она плакала и кричала, а телега катилась, и люде в ней смеялись. Так она бежала долго, на край света, бежала до конца жизни, пока не упала на колени, уткнувшись в землю лицом.

Францка в белом платье и венке смотрела вниз, и батрак смотрел тоже, и лицо его было полно сострадания.

II. ФАННИ

Когда Францке сравнялось четырнадцать лет, она пошла служить. Недавно худенькая и маленькая, так что ветра боялась, когда шла над обрывом, она вдруг вытянулась, и стройная фигурка незаметно приняла нежные женственные очертания. Лицо было белое, будто никогда не опалялось солнцем, губы — алые, сочные — приоткрывали крупные зубы, глаза глядели ясно и тепло из-под густых бровей. Такой стала Францка, когда ей исполнилось четырнадцать лет и когда она отправилась в люди.

Пустынно и тихо было в Лешевье, а может, это Францке так казалось, потому что дом был пуст, как огромная могила. Село было маленькое — десяток дворов, не больше, но самое богатое в округе; первое среди сел, рассыпавшихся у подножья холмов, которые лежали дугой посреди обширной равнины, то вздымаясь обрывистой стеной, то переходя в отлогие вырубки, в просторные зеленые луговины, в прогалины и песчаные овражки, откуда весной бежали торопливые ручьи. На холмах повсюду пробивались ключи, далеко на равнине сливавшиеся в спокойную реку.

Около самого моста, в двух шагах от часовенки, только что перестроенной и расписанной заново, стоял просторный, красивый дом, обнесенный с двух сторон высокой стеной. Стена тянулась шагов на тридцать вдоль дороги, а потом — вдоль ухабистого проселка вверх по холму, окружая большой фруктовый сад. Как крепость высился дом, белый, светлый и горделивый; строгим взором глядели на округу высокие господские окна, иногда на выкрашенный красной краской балкон выходил хозяин, курил длинную трубку и смотрел вниз. Долго он так стоял и улыбался — куда бы он ни взглянул, все принадлежало ему.