Пероа ненадолго задумался и, пройдясь взад вперед по зале, продолжал:

— Я принимаю твое предложение, Шабака, насколько это возможно.

— Насколько возможно, властитель?

— Да, я могу выдать за тебя Амаду и устроить вашу женитьбу так, чтобы все было честь по чести, но только при условии, что сама Амада будет на то согласна. Никто не может нарушить волю совершеннолетней египетской принцессы-цесаревны, кроме ее отца, царствующего фараона, а я ей не отец — всего лишь опекун. Но, ежели она не пойдет за тебя, готов ли ты исполнить уговор, кроме того, что касается жемчужин, и попытаться завоевать сердце Амады так, как подобает мужчине, желающему добиться благорасположения женщины, при том что я со своей стороны обещаю сделать все, что в моих силах, чтобы помочь тебе в твоем деле?

Теперь настал мой черед задуматься. Чем я рисковал? Золотом, да, может, жемчужинами, и только: ведь в любом случае мне предстояло сражаться на стороне Пероа с ненавистным восточным царем, а значит — во славу Египта. Богатства же достались мне по случаю, и, коли я лишусь их по воле того же случая, что с того? К тому же я не из тех, кто будет добиваться руки и сердца женщины, как бы я ее ни боготворил, ежели она даст мне от ворот поворот. Сумею снискать взаимность с ее стороны — отлично. А нет, так и поделом мне — никаким иным образом искать ее любви я не желал. В конце концов, я полагал, и не без основания, что она благоволила ко мне больше, чем к любому другому мужчине, и, если бы не чувство, которое моя матушка называла душевным томлением, она была бы моей еще до того, как я отправился на Восток. В самом деле, однажды она сама мне это сказала, и в ту последнюю ночь было в ее глазах нечто такое, что говорило: да, в глубине души она любит меня, вот только как страстно, я не знал. Так что, не мудрствуя лукаво, я ответил:

— Понятно, я согласен. Золото переправят тебе нынче же, властитель. Жемчужины уже у тебя, и ты храни их до поры.

— Хорошо! — воскликнул Пероа. — Тогда давай немедля скрепим наш уговор подписями, чтобы впредь ни один из нас не был в претензии к другому.

С этими словами он послал за тайным писцом и изложил ему коротко и ясно суть нашей сделки, ничего не прибавив и не убавив. С этого папирусного свитка сделали три копии: одну взял Пероа, другую — я, а третью, по обычаю, передали на хранение в архив при храме Птаха[352].

Покончив со всем, мы с Пероа обнялись и, поклявшись в верности друг другу именем Амона, отправились отобедать в трапезную, где дожидались те, кого созвал властитель. Всего же там собралось десятка три именитых граждан Мемфиса и окрестных землевладельцев, которых созвали вечером. Были среди них старцы, помнившие те времена, когда Египтом правил собственный фараон, прежде чем оказаться под пятой Востока, — те, в чьих жилах текла благородная кровь.

Были там и купцы, торговавшие со всеми городами Египта, и потомственные военачальники с флотоводцами; и греческие командиры наймитов, состоящих на службе у Царя царей, хотя и презиравшие его, подобно всем грекам. Среди приглашенных были также верховные жрецы Птаха, Амона и Осириса и самые могущественные из местных властителей, поскольку не было ни одного селения между Фивами и разветвленным устьем Нила, где не нашлось бы верноподданных, присягнувших беззаветно служить своим богам.

Таким было общество, олицетворяющее собой все, что осталось — и что можно было собрать воедино — от былого и ныне утраченного величия Египта.

Когда двери были плотно закрыты и верные стражники встали рядом, чтобы их охранять, Пероа тихим и серьезным голосом изложил присутствующим суть дела. Он сказал, что царь Востока выискал новый повод для ссоры с Египтом, вознамерившись стереть его в пыль своею пятой, если к его двору, вопреки требованию, не доставят Амаду, его родную племянницу и наследную принцессу Египта, как какую-нибудь наложницу. В случае отказа он грозит послать великое войско под предлогом захватить ее силой и опустошить все земли до самых Фив. Но даже если она и будет обещана ему, он найдет другой повод для распри, и тогда в лице царственной Амады они все будут посрамлены навеки.

Потом он показал присутствующим печать и сказал, что я — а многие из них знали меня по крайней мере понаслышке — привез ее с Востока, и изложил им план, предложенный мною давешним вечером. После этого он попросил у них совета, как быть, объяснив, что до полудня ему надлежит передать ответ Идернесу, царскому наместнику в Саисе[353].

Вслед за тем слово дали мне, чтобы ответить на вопросы, и я чистосердечно признался, что похитил древнюю Белую печать у царского слуги, который носил ее в знак личной царской мести тому, кто обвел его вокруг пальца. Каким образом — я умолчал. Я также рассказал присутствующим о состоянии Великой царской империи и о том, что, по слухам, царь собирается выступить войной против греков, для чего ему понадобится вся его сила, и если присутствующие желают сразиться за свободу, то время пришло.

Затем начались прения, и продолжались они часа два: каждый присутствующий высказывал свое мнение в порядке старшинства, и мнения у всех были разные. Когда обсуждение закончилось и стало ясно, что мнения у всех разные — поскольку одни соглашались и дальше прозябать в рабстве, довольствуясь тем, что имели, а другие желали биться за свободу, и среди них были верховные жрецы, боявшиеся, как бы восточные иноверцы не искоренили их веру, — слово снова взял Пероа.

— Старейшины Египта, — коротко начал он, — кто-то из вас считает так, а кто-то иначе, но нет никаких сомнений, что состоявшийся меж нами разговор не утаить. Он непременно дойдет до ушей лазутчиков, а через них — до Великого царя, и тогда все мы как один будем обречены. Если вы решили сидеть сложа руки, я сегодня же вместе с родней, двором и принцессой-цесаревной Амадой, и всеми, кто верен мне, отправляюсь в Верхний Египет, а оттуда, возможно, в Эфиопию, и сейчас предоставляю вам самим решать — или сдаться на милость Великого царя, как вы сами того хотите, или последовать со мной в изгнание. Царь нападет на нас, вне всякого сомнения, либо под предлогом заполучить Амаду, либо найдет какую-либо иную причину, тем более что Шабака слышал это из его собственных уст. Так что выбирайте.

Затем, недолго посовещавшись шепотом, каждый из присутствующих проголосовал за восстание, хотя некоторые, как я заметил, сделали это с тяжелым сердцем, после чего все дали великую клятву стоять друг за друга до последнего.

Порешив таким образом, мы написали Идернесу послание, как я и советовал давеча вечером, и скрепили его Печатью Печатей. Об отказе в передаче Амады в нем не упоминалось ни словом, зато Идернесу было наказано властью личной Белой печати властителя, которого никто не смел ослушаться, ждать скорейшего прибытия царевича Пероа в Мемфис, где он, как хранитель печати, должен был сообщить волю Великого царя.