Наутро, уже в который раз, пошел к заведующему детским домом.

— Все за тем же? — И заведующий, не дожидаясь ответа, добавил:

— Пока некуда.

Я наперед знал, что вслед за этим заведующий уткнется в газету или в бумаги на столе — сигнал об окончании разговора. Но на этот раз дал себе слово не отступать.

Наверное, просил убедительно, потому что через полчаса получил-таки записку к Митрофанычу: «На ваше усмотрение».

Когда остановился около мастера, он даже глаз на меня не скосил. Осматривал какую-то втулку с таким видом, словно рядом — никого. Пришлось кашлянуть. Старик измерил втулку снаружи кронциркулем и приложил его к линейке с делениями. Я шмыгнул носом. Мастер задумчиво поправил очки.

— Николай Митрофаныч!

— Тридцать два миллиметра, — донеслось из-под коротких усов…

Ждать вопроса о цели прихода, как видно, было бессмысленно. И Митрофаныч услышал речь, из которой явствовало, что я могу работать «хоть в каком уголку» и что готов сразу сделать линейку либо ручник.

Прочитав записку, мастер точно извинился передо мной:

— А может и получится из тебя чего? — И тут же добавил строго: — Бери швабру.

Я удивился, но швабру взял и подметал старательно. Потом несколько дней потел, опиливая чугунную квадратную плитку. Работал на тисках Митрофаныча. Старик подходил несколько раз, но говорил одно и то же:

— Не гладь, слесарь. Вот как пилят. — При этом брал из моих рук драчовую пилу и ровными, сильными движениями водил ею по плитке.

Принимая опиленный квадрат, нахмурился, сгустил сетку морщин и как бы зарегистрировал неизбежное:

— Вот мы и научились добро переводить.

Потом дал маленький черный кусок железа — кузнечную заготовку.

— Шестигранную гайку сделаешь. — И дополнил немного торжественно, — это тебе не квадрат. Вещь с названием.

У меня дрогнуло сердце. Вещь с названием! Моя гайка будет, может быть, самой нужной в большой сильной машине. В какой именно — это представлялось туманно.

С той минуты часы в дубовом футляре, что висели в мастерской, необычно заторопились. А работали мы четыре часа в день.

Сколько труда надо было вложить в маленький кусочек железа! Разметить, опилить, просверлить отверстие, нарезать резьбу, подогнать каждую грань под угольник, снять фаски, до зеркального блеска отшлифовать плоскости. Да притом строго выдержать размеры, уложиться в заданное время, не осрамиться у проверочной плиты. Она всегда была тонко смазана маслом, смешанным с голландской сажей. Какую бы плоскость гайки не приложил Митрофаныч к плите — должна зачерниться равномерно. Только после этого полагалось протереть изделие тряпкой и сдать мастеру.

Помню, короткие четыре часа подходили к концу. Соседи начинали убирать инструмент и обтирать ветошью тиски, наступал час, когда в мастерской оставались только старшие, кто работал шесть часов.

«Почему им можно, а мне нет? — размышлял я, подходя к мастеру.

— Николай Митрофаныч, можно еще часик? Мне бы сегодня сверху и снизу спилить…

Мастер просматривал список учеников. Он то подносил его ближе к очкам, то удалял.

— На часик?

— Ага. За час я успею, Николай Митрофаныч…

— А дольше придется копаться, тогда как?

Я заранее торжествовал: разрешит работать до ухода старших!

— Я хоть сколько проработаю.

— Где твоя заготовка? — Митрофаныч взял из моих рук угловатый кусочек железа, мельком взглянул на него:

— Ладно… Иди домой.

Сказанное мастером не сразу дошло до сознания. А Митрофаныч уже спрятал кусочек металла в шкаф. В руках — снова список. Опять бумага то ближе к очкам, то дальше от них.

После обеда Сережка Климов — сосед по койке, что громко храпел — позвал на рыбалку. Пошли за город, на Васильевские луга. Речка там узкая, глубокая, на червяка бойко берет окунь.

Рыбачить я никогда не против. Но в тот раз пошел, чтоб только убить вечер. Черви, припасенные запасливым Сережкой, казались слишком мелкими и вялыми. Ветерок обещал нагнать волну. Какой там клев!

Не прошло, однако, и пяти минут, как мой поплавок скрылся под водой. Я выкинул на берег окунька. Но странно — не ощутил, как бывало, радостного возбуждения. Нет уж — не ловля, коль смотришь на поплавок, а видишь гайку!

Придя на другой день в мастерскую, начал спешить еще у вешалки. До звонка оставалось десять минут, а я уже стоял перед мастером.

— Николай Митрофаныч, дайте мое изделие.

Митрофаныч, прикрыв ладонью рот, позевывал. Кадык его, поросший короткой седой щетиной, двигался вниз, затем снова занимал прежнее положение над выношенным рыжим шарфиком.

— Николай Митрофаныч!

— Я шестьдесят лет Николай Митрофаныч.

— Я бы уже начал пилить…

— На то звонок будет, слесарь.

Звонок для «слесаря» звучал музыкой. Только за четыре часа — лопни, не сделаешь задуманного. Да еще Митрофаныч то и дело подходил: «Не так, слесарь» да «вот так, слесарь». Слова старика не нравились. Но стариковские руки очаровывали. Все-то они умели делать быстро, спокойно, красиво. Брался мастер медяшку опиливать — опилки казались золотыми. Принимался сталь воронить — разве ночное небо могло сравниться с вороненой поверхностью, до того ровной и густой получалась синь.