— А где ты? — выдохнула я.

Марина отвела глаза. Она стояла прямо, но плечи у неё были чуть напряжены, как у человека, который готов защищаться, даже если не на кого нападать. Я чувствовала это кожей — ту легкую дрожь, с которой говорят о том, что прятали под слоем дел, дат, отчётов и ночных слёз в подушку.

— А Стас?.. — спросила я осторожно, будто касалась раны, которую не имела права трогать, но всё же — мать.

Она улыбнулась сдержанно. Не горько, не зло — просто устало, как улыбаются те, кто уже пережили бурю и больше не ждут солнца, но всё равно идут вперёд.

— Мы развелись. Почти сразу, как я узнала о беременности. Он уехал за границу. Оформил себе новое гражданство, новую жизнь.

Голос её не дрогнул, но я слышала, как кольнуло внутри.

— Ребёнка он своим не считает. Ни разу не позвонил. Ни копейки не прислал.

Я подошла ближе. Коснулась её руки. Она не отдёрнула. Наоборот — замерла. Принимала тепло, как подачку, которой не просила, но нуждалась.

— Сколько уже? — прошептала я.

Марина посмотрела вниз, на свой округлившийся живот, и впервые за всё это время её лицо стало мягче, светлее. Будто под кожей тлел огонёк, который всё это время она берегла одна.

— Тридцать недель, — сказала она почти с гордостью. — Девочка.

И потом добавила, чуть тише, как будто боялась, что этот мир слишком хрупкий, чтобы говорить о нём вслух:

— Я уже знаю, как её назову. Только никому не говорила. Даже папе.

Я кивнула. Горло сжалось.

Тридцать недель. Моя внучка. Моя кровь. Моя жизнь, продолженная вне тюрьмы, несмотря на неё. Новая душа, выросшая не во лжи, не в страхе, а в сердце, которое не предало — даже когда его предали.

И в этот миг я почувствовала, что всё, что я пережила, всё, что я проглотила, всё, что отдала, — было ради этого. Ради неё. Ради Марины. Ради той девочки, которую я ещё не держала, но уже знала: я буду рядом. Я не упущу их больше. Никогда.

— Я живу одна. В съёмной. Папа… он купил себе другой дом. С новой женой. Они живут с Славиком. Он его оформил на себя.

Я не спросила, почему. Я знала почему. Я — заключённая, и этим всё сказано. Он вычеркнул меня — как ненужную строку в налоговой декларации.

— Хочешь поехать со мной? — Марина вдруг шагнула ближе, обняла меня снова. — Можешь у меня пожить. У меня всё хорошо… Я работаю. Финансовым аналитиком. Устроилась в "Атлант Капитал". Мы справимся, я…

Я качнула головой. Тихо. Мягко. Но — непоколебимо. Это была не капризная гордость. Это был выбор. Я больше не хотела — быть чьей-то временной. Чьей-то обузой. Я хотела встать своими ногами. Своей судьбой. И сердце моё знало, куда идти.

Я повернулась к нему.

— Это Владимир, — сказала я, и голос мой прозвучал, как клятва. — Мой любимый мужчина. Он сделал всё, чтобы я вышла. Он вернул меня к жизни.

А потом, глядя на Марину — уже крепко, с той уверенностью, которая была утеряна и теперь возвращена:

— А это — Марина. Моя старшая дочка.

Они обменялись кивками. Марина — сдержанно, с лёгкой, почти официальной улыбкой. Владимир — уверенно, с мягкой, ровной вежливостью. Он подал руку. Она пожала. В этот момент две части моей души встретились — и не разорвали меня. Просто соприкоснулись.

На миг — и этого было достаточно.

— Я снял тебе квартиру, — сказал Владимир. — В центре. Светлую. С окнами на город. Там тепло, и никто не закроет дверь на ключ. Поехали.

Марина отвернулась, чуть улыбнувшись.

— Спасибо… Но я не могу. Мне в офис. Мы подаём отчётность.

Я кивнула. Не обиделась. Просто — поняла. Она, как и я, выжила. И теперь строит свою крепость. Своими руками.

Владимир открыл передо мной дверь машины. Я оглянулась на Марину ещё раз — с болью, с благодарностью, с любовью. А потом — села. Тихо, решительно, будто в новую жизнь.

И машина тронулась. Без надзирателя. Без охраны. Без решёток. Только я, он — и путь, у которого, наконец, не было стены впереди.

Дверь захлопнулась глухо, как выстрел, и в следующий миг он вдавил меня в стену с такой яростью, будто вырывал обратно то, что давно считал своим. Его пальцы вцепились в талию, прорезая ткань и плоть, как клеймо: моя. Живая. Вернулась.

Я не успела вдохнуть — его дыхание уже прожигало шею, горячее, срывающееся, звериное. Его ладони шарили по телу, жадно, нетерпеливо — под куртку, под кофту, под лифчик. Он нащупал соски сквозь тонкую ткань, и они уже были твёрдыми, как будто ждали его века. Он дёрнул ткань вниз — соски обнажились, и он стиснул их, поиграл пальцами, провёл языком, будто пробовал на вкус мою тоску.

Куртка сползла с плеч, я оступилась — он поймал. Не отпуская. Мы не шли — мы врезались друг в друга, губами, ладонями, телом, как в стену, которую можно только пробить. Его рука скользнула вниз, разорвала молнию на моих джинсах. Я вскрикнула, когда он нашёл клитор — сразу, резко, точно, как будто знал, что я сгорала именно там.

— Чёрт… — выдохнул он, и этот звук был стоном. Его рука была между ног — сначала пальцы, грубые, уверенные, мокро встреченные моей плотью. Я выгнулась, вцепилась в его шею, едва держась на ногах. Клитор пульсировал под его большим пальцем, как будто звенел: наконец. Я вся дрожала, каждая клетка тела кричала ему: ещё.