Налетел ветер, злой, холодный и порывистый, как всегда перед сильной грозой. Сердце застучало в злом предвкушении, но в мозгу снова мелькнуло тоскливое: человек я или тварь дрожащая? Человек не станет вот так убивать мстительно, а тварь дрожащая с лёгкостью, у неё нет нравственных тормозов, ей все должны, у неё все виноваты, она себе позволяет и прощает всё.

Человек, сказал я себе, это всё. Когда тварь дрожащая, когда гигант с пылающий факелом, который унес с Олимпа, мы любим всё — и жар холодных числ, и дар божественных видений, нам внятно всё — и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений…

— Господь, — сказал я кровожадно, — жги!.. Для нового мира нужно разрушить старый. А мы ох как любим рушить…

Гроза надвигается исполинская, небывалая, тучи поистине библейские, огонь в их недрах всё ярче и зловещее. Зимой таких гроз не бывает, это только летом после нестерпимой жары, чего в Петербурге, понятно, не случается.

— Давай, давай, — шептал я, — только сама не сгинь, мой дорогой буревестник промышленной революции… Пока что промышленной.

Она сквозь треск разрывов услышала, спросила живо:

— А потом?

— Кварково-мюонной, — сказал я и вскрикнул: — Вон там слева выброс!..

Она умолкла, даже с её умением держать в быстродействующей памяти тысячи параметров, непросто реагировать на все изменения и одни усиливать, другие затушевывать, но огромную гору с полыхающими внутри безднами библейского пламени атмосферными гольфстримами наконец-то подтащили к дворцу Долгоруковых.

Туча двигается так низко, что вот-вот заденет башенку на крыше. Я задержал дыхание, в этот момент чрево тучи страшно разверзлось, из огненной бездны вырвалась прямая, как луч лазера, светло-голубая молния, толщиной в ствол столетнего дуба.

Сразу же раздался страшный треск немыслимо огромного разряда, звуковая волна обрушилась на землю, пусть ничего и не сломала, зато луч молнии ударил в крышу дворца, там вспыхнул багровый огонь, в крыше возникла огромная дыра в три сажени диаметром, края озарились синим пламенем, я едва не присел к земле, зажимая ладонями уши от чудовищного грохота и треска.

Грохотало и небо, молнии ещё несколько раз ударили из туч в землю, поджигая строения и просто высокие деревья, а я со сладким ужасом смотрел на дворец. Крыша в огне, но это погасят, однако исполинский заряд пробил не только крышу, но и перекрытия между этажами, разворотил на нижнем пол в центральном зале, оставив яму от стены до стены, и ушёл в землю, оставив сильнейший запах гари и озона, от которого щиплет глаза и звенит в голове.

— Это была задачка! — пропищала с высоты Мата Хари. — Но я сумела!

— Ты умница, — подтвердил я, — теперь уходи подальше. И Гавроша с Лапочкой отзови. Сейчас туда сбегутся все маги. Пусть разбираются, а мы послушаем новости завтра утром.

— Иди, — сказала она уже не как подчинённая боссу, а как соратница. — Я издали понаблюдаю.

— Не попадись!

— Я буду осторожной, — пообещала она. — Ты же обещал жениться?

Я поперхнулся, ответил сипло:

— Да-да. Вот только ритуал разработаем. Не можем же, как люди, по их замшелым правилам каменного века?

Утром народ только и шумел про удивительную грозу, такую редкую ранней весной, к тому же был ливневый дождь со снегом, чего не бывало раньше.

По слухам, одна из молний попала в крышу дворца Долгоруковых, особых разрушений нет, но от пожара сгорела мебель, сейчас идут срочные ремонтные работы.

— Прекрасно, — пробормотал я со злым удовлетворением. Долгоруковы скрывают настоящий масштаб разрушений, наш дремучий народ и так уже начал говорить, что Господь прогневался на их мстительный род, не по-христиански живут, это, мол, предупреждение, чтобы помнили о милосердии Христа, что отдал за нас свою жизнь, и не слишком злобствовали в отмщении.

— Рейнгольд, — сообщил Шаляпин, как мне показалось, с некоторой насмешкой. — Выехал из Верховной Канцелярии и держит направление на ваш особняк на Невском. Но заедет как бы случайно по пути.

— Уже и это понял? — сказал я. — Растёшь. Скоро до народного можно будет повысить.

Шаляпин ответил гордо, показывая, что знает историю:

— Я не народный, я всенародный.

— Следи, — велел я, — вдруг да свернёт по другим делам.

Минут через пять он доложил снова:

— Девяносто пять из ста, едет к вам.

— Время?

— Через двенадцать минут подъедет к воротам. Это же целая вечность…

Для вас вечность, а человек всё ещё самая черепашистая из черепах, мы и в вечности будем опаздывать, с тоской отодвинул на другой конец стола бумаги от Мак-Гилля, почти всё можно сразу передавать Сюзанне, не царское это дело в каждую бумажку… хотя император Николай как раз в каждую… гм.

Я ругнулся, торопливо спустился в подвал, а там через пространственный пузырь вышел в кабинете на Невском проспекте, только и успел посмотреть на себя в зеркало,затем уже без спешки прошёл по коридору к лестнице на этаж ниже, но задержался, ожидая пока Рейнгольд въедет во двор.