— За работу и за лошадку у тебя в конце года с повинности спишут. Придешь завтра ко мне в участок, бумагу тебе дам, что четыре часа отработал. Считай, четверть годового налога отработал, понял?

— Понял, — уныло протянул мужик и пошел к телеге.

— Вишь, за работу ему копеечку дай, а как подати платить — денег у него нет, — хмыкнул Ухтомский.

Подати платить никто не желает. Помню, как городские обыватели отрабатывали городские налоги натурой, пытаясь отыскать трупы тех, кого загубили хозяйка гостиницы с мужем. Кстати, нужно бы узнать — сам-то я должен платить налог за свой дом и земельный участок? Я же теперь настоящий горожанин — домовладелец! Терпеть не могу быть должным.

Перед тем, как уехать, Федышинский отвел меня в сторону. Оглядевшись по сторонам, сказал:

— Еще тут такое дело… Не стал при всех говорить. Баба-то беременная. Точно не скажу, но месяц или два — точно. Чтобы точнее — тут уже гинеколог нужен.

— Понял. Спасибо, — кивнул я доктору. — Болтать пока об этом не станем.

Утопленница оказалась беременной? Хреново дело. Ладно, будем работать дальше.

Сопровождать тело в покойницкую пристав отрядил Смирнова. Отвезет, а там пусть спать идет. А мы — сам Ухтомский, фельдфебель Егорушкин и ваш покорный слуга, отправились к потенциальному свидетелю. А еще — к возможному воришке. Одежду-то мы не нашли.

— Что там за история с Ракоедом?

— Ракожором его кличут, — поправил меня Ухтомский. — Ракоед — слишком шикарно.

Антон Евлампиевич собрался с мыслями и принялся за рассказ:

— Сам эту историю только со слов знаю, — оговорился пристав, — дело давно было, как бы лет не сорок, если не пятьдесят назад. Я в ту пору еще и сам-то невелик был. Ракожор этот — фамилия у него имеется, но я запамятовал, мальчонкой был. И был у него дружок, тех же лет — кажись, Митькой звать. Вроде, не то по семь им было, не то восемь. Но оба горазды раков ловить, а потом в трактир продавать. За десять раков им по копейке платили, для мальцов хорошие деньги, а за ночь, бывало, что и по сорок или по пятьдесят штук отлавливали. А раки, как известно, хорошо на гнилое мясо идут. Но мясо-то где взять? Мыловаренный завод в ту пору под Череповцом был, туда ходили, лошадиные мослы собирали, если работники разрешали — они же сами не дураки раков поесть. А тут, Митька-то запропал. Искали его день, другой, родители всю Шексну и Ягорбу прочесали, во все омуты с баграми лезли, но где там? Решили, что течением унесло, а течение до Волги могло донести, ищи его. И Ракожор искал… О, вспомнил, как его звали, — спохватился Ухтомский, — Андрюхой Пауковым он был. Так вот, Андрюха вместе со всеми ходил, искал. Говорил — мол, не знает, куда дружок девался. Дескать — раков в трактир отнесли, да разошлись, а больше он его и не видел.

Пристав Ухтомский оступился, на какое-то время замолк, поглядывая на яму, в которую вступил. Потом продолжил:

— Неделю Митьку искали, не меньше. Потом, понятное дело, бросили — бесполезно. Ну, а спустя какое-то время заприметили — Андрюха стал в трактир по сотне раков приносить. И раки все такие крупные, нажористые. Не сразу поняли, что и как, но мальчишки-то соседские его как-то раз и выследили… Оказывается, он в затоне — не в этом, а в том, что поменьше, своего мертвого дружка и притопил. Камень привязал, чтобы не всплыл, а самого Митьку на веревке держал. Приходил с утра, тянул за веревку, раков обирал, а потом опять притапливал. Тут, конечно, шум поднялся страшный. Утопленника вытащили, похоронили. Конечно, после раков мало что на костях и осталось, но хоть что-то. И могилка теперь есть. Батюшка даже разрешил в ограде похоронить, взял грех на душу. За Андрюху взялись. Лупили, конечно. И начальство лупило, а уж отец так бил, что шкура со спины слезла. А тот ревет — дескать, не топил дружка, утром его нашел, в воде. Хотел сразу бежать, народ звать, но уж больно на Митьке раки хороши были, особенно те, что глаза выедали. Не удержался, в бадейку собрал, а дружка притопил. Раков удачно продал, а там пошло и поехало.

— Убийство доказать не смогли, а если бы и доказали, так по малолетству Андрюшка еще не ответчик, — подумал я вслух. — Время прошло, а память осталась.

— Вот-вот… — вздохнул пристав. — Лучше бы ему уехать куда, а куда уедешь? И время было такое, что так запросто с места не сорвешься. Дом в Череповце свой, хозяйство. Отец у него мелким торговцем был, так у него товары перестали брать. Да что там, товары — отца за сынка не один раз били, а он-то в чем виноват? Епитимью, понятное дело, всей семье назначили, но когда бог прощает, то народ не всегда простит. И на работу Ракожора никто не хотел брать. Если только в порту, когда запарка, то всех берут, не смотрят — кто мешки таскает.

— И как он живет? — поинтересовался я.

— Так вот и живет. Рыбу ловит, себе варит. Иной раз проезжим удается продать — свои-то у него ничего не берут. Пока родители живы были, они кормили. Как померли, он дом продал, лачугу на берегу купил, тут и живет. Водку, понятное дело, ему продают, а что еще нужно? Иной раз собутыльники приходят — он всех привечает, всем рад.

Кажется, за всю свою жизнь — хоть ту, а хоть эту, такого не видел. Хибарка не просто старая, а супердревняя, словно полуземлянка, уцелевшая со времен польско-литовского нашествия. Стены и крыша проросли мхом, а на крыше, для полноты картины, еще и кусты растут. Маленькое окошечко почти на уровне земли, засиженное мухами настолько, что не понять — застекленное оно или затянуто рыбьим пузырем? Жалко фотоаппарата у меня нет. Надо бы сфотографировать, как дошедший до наших времен объект исторического наследия.

Дверь расхлябанная, вместо петель приспособлены куски кожи. Никаких вам сеней. Как он тут зимой выживает?

А уж внутри!

Запах такой, что на глаза наворачиваются слезы. Кажется, смесь тухлой рыбы, прокисшей еды и нечистот.

Места гораздо меньше, чем в бане. Посередине не печь даже, а очаг, сложенный из речного камня, труба, само-собой, отсутствует. Над очагом висит котелок. Углы завалены узлами и тряпками, поленьями (не иначе спер!). Из всей мебели одна лишь лавка, на которой нынче спал хозяин.

Сам Ракожор не соизволил проснуться, зато куча старого тряпья в углу зашевелилась, и оттуда послышался лай собаки. Причем, сама псина нам не показывалась. Услышав лай, хозяин лачуги проснулся, с изумлением посмотрел на нас:

— Чё надыть, господа хорошие?

— Двигайся, — коротко приказал я, а когда хозяин захлопал глазами, пояснил. — Освободи местечко, мне присесть надо.

Ракожор — с клочковатой седой бородой, беззубый и лысый, в драных штанах и трех или четырех рубахах, надетых одна на другую, представлял собой облик самого натурального бомжа, хотя, чисто формально он бомжом-то и не был. Все-таки, какая-никакая лачуга у мужика имеется.