Я опустила чашу, не скрывая эмоций. Глупо, наверное. Но госпожа Ли Хуа слегка приподняла уголки губ — почти невидимо. Наверное, зачли.

Вокруг шел разговор. Улыбки. Намёки. Не слова — смысл между словами. Я понимала меньше половины, особенно когда кто-то рассказывал притчу о журавле и старике, а Юнчжи хмыкнул с выражением “понятно”.

Я просто сидела, пила, кивала. Пыталась не свернуть ноги под собой.

Когда один из мужчин назвал меня “Цайфан нюй” — я на автомате выдала:

— Простите, я только с борщом дружу.

Юнчжи тут же поперхнулся. А госпожа Ли Хуа улыбнулась шире.

— У нас давно не было гостей с юмором, — сказала она по-китайски, и кто-то перевёл.

В конце встречи мне всё же удалось случайно поклониться сразу трём людям в разные стороны. Видимо, выглядело это как жертвоприношение, потому что за спиной кто-то зашептался о "ритуале благодарности от северян".

Когда мы с Юнчжи вышли, я не сдержалась:

— Ну, как тебе моё первое чаепитие?

— Ты идеально держалась. Только... пожалуйста, не называй больше старейшину “заваренным дедушкой”. Это был поэт. Национальное достояние.

— А я думала — сорт чая!

Юнчжи закатил глаза. Но улыбался.

Значит, не всё провалено.

Кажется, я начала чувствовать ритм этого города.

Лун’Шань жил особенной жизнью — неторопливой, но напряжённой, как шелковая нить, натянутая в арфе. Здесь в каждом жесте — смысл, в каждой паузе — разговор.

И, как бы странно это ни звучало, мне здесь стало… уютно.

Юнчжи оказался удивительно хорошим партнёром.

Он никогда не подталкивал, не командовал, не обесценивал. Он наблюдал, предлагал, делал шаг назад, когда я брала инициативу, и шаг вперёд — если мне нужна была опора.

А ещё он очень смешно заикался, если начинал ругаться на своём языке, когда что-то не работало. Поначалу я думала, это древнее заклинание, но оказалось — просто смесь нецензурного и профессионального.

Мы всё чаще оставались за столом до позднего вечера.

Документы, имена, маршруты, схемы. Мы двигались по следу верхушки торговцев — и чем ближе становилась цель, тем сильнее запутывались нитки.

И тем чаще наши деловые обсуждения заканчивались...

— А у вас тоже была бабушка, которая прятала печенье в шкатулке от ниток?

— У нас бабушка прятала печенье в чайнике. Чтобы дед не нашёл.

— А если бы он всё-таки нашёл?

— Тогда она говорила, что это лекарство. Горькое.

Мы смеялись. Иногда до слёз.

Я начала ловить себя на том, что не хочу, чтобы вечер заканчивался. Мне нравилось это чувство — когда мысли идут легко, и рядом человек, который не давит, не сравнивает, не дёргает.

С Юнчжи было… спокойно. А ещё — интересно. Он знал десятки легенд, мог разобрать любую старую надпись и между делом процитировать философа.

Но не это сближало. Сближала тишина.

Те моменты, когда мы замолкали, просто сидели рядом, и никто не чувствовал неловкости. Мысли как будто продолжали бежать параллельно.

Руководство из дома слало письма с похвалами.

Говорили, что я держусь профессионально. Что раскрытие “группы красного нефрита” близко.

Что агент “Юнчжи” доволен работой со мной.

И всё это радовало. Честно. Но…

Я всё реже вспоминала Арчи.

Было ли это предательством? Или просто… взрослением?

Я закрыла блокнот, посмотрела на Юнчжи. Он листал карты, слегка подперев щёку. Его волосы спадали на лицо, а глаза были чуть усталыми, но внимательными.

Он поднял взгляд, улыбнулся.

— Мась, — сказал он с привычной ошибкой, — кажется, мы нашли их точку сбора. Завтра утром проверим?

Я кивнула.

Сердце почему-то глупо дернулось от этого "Мась".