Лиловая липнет к окошку: Москва.

13.

Со свечкой нагарною со-черна шел он.

И желклые светочи свечки вошли косяками, и круг откружив, разлеглись перерезанно; там, из-под пальмы, казалася Наденька худенькой лилией, ясно разрезанной лунною лентой:

– Дружок, к тебе можно?

И малые, карие глазки потыкались: в Наденьку, в набронзировку, в салфеточку кресельную, - антимакассар.

– Что вы, папочка, - и протянулася: личиком, точно серебряной песенкой, глянула:

– Так, на минуточку...
– он вопрошал приподнятием стекол очковых; стоял доброглазил.

Явление это всегда начиналося с "не помешаю", "минуточку", "так себе"; знала - не "так себе", а - нутряная потребность: зашел посидеть и бессвязною фразою кинуть.

Умеркло уселся в лиловатоатласное кресло, разглядывая деревянную виноградину, - вырезьбу, крытую лаком; катал карандашик: и им почесался за ухом; когда сквозь леса интегралов вставал табачихинский дом, номер шесть, то он - шел себе: к Наденьке.

– Папочка, знаете сами же вы: никогда не мешаете...

Встала и личиком ясно точеным, как горный хрусталь, отсияла в луне она.

– Так-с.

Он пошлепал ладонью в колено: очинивал мысль.

– Ну?

– Что скажете, папочка?

– Да ничего-с.

– Она знала, что очень "чего-с": и ждала.

Оконкретилось: дело ясное!

– Кувердяев...

– Я - знала.

Она улыбнулась.

– Что скажешь?

– А вы?

И оправила заворотной рукавок.

Заходил дубостопом (ведь вот грубоногий!): хрусталики люстры дилинькали; милым прищуром не, так себе, глазок - анютиных глазок - его приласкала: он был для нее главным образом, - "папочкой".

– Что же сказать: Кувердяев - фальшивый и злой.

Он прошел, не сгибая колена, к стене, где обои лиловолистистые, с прокриком темномалиновых ягод над ним рассмеялися: прокриком темномалиновых ягод; рассеянно ягоду он обводил карандашиком:

– Разве не видите сами?

Дубасил словами по темномалиновой ягоде, голову круто поставя, как бык:

– Да, как можно... Ведь д 1000 еятель, сказать ясно, весьма уважаемый в округе... Он... Попечитель его... А ты - ты вот как...

Все ж, чем-то довольный - потер он ладони:

– По правде сказать - завиральный мужчина...

Себя оборвал:

– Впрочем, - в корне взять...

– Видите?

И по-простецки пошел, повисая плечом, - сложить плечи в диван и оттуда нехитро поглядывать: широконосым очканчиком.

– Э, да вы, папочка, - вот какой: хитренький - заворкотала, как горлинка, смехом Надюша.

– Ах, что ты!

– Вы сами же рады тому, что сказали.

– Да бог с тобой!

– Уж не хотите-ли видеть меня вы мадам Кувердяевой?

И распустила пред зеркалом густоросль мягких, каштановых прядей.

– Зачем представляетесь!

Ясно прошлась в его душу глазами:

– Довольны?

Улыбкой, выдавшей хитрость, расплылся и он:

– Да, - взять в корне.

Молчал и таскал из коробочки спички: слагать - в параллели, в углы и в квадраты; подыскивал слов: не сыскались; безгранилась мысль - потекла в подсознание:

– Главное, - мать твоя: ей Кувердяев...

Но ротик у Наденьки кисленький стал:

– Зачиталась она Задопятовым.

Стал краснолобый: лицо пошло пятнами; в мыслях зажглись красноеды: вкопался в сиденье, вихорил хохол:

– Говоря откровенно, - дурак Задопятов: какие же это труды! Это борзопись, борзопись...

– Он бородой вышел в люди и разве что носом - смеялася Наденька.

– Набородатил трудов: лоб с вершок, - в корне взять...

– А власы - с пол-аршина... Оставьте же мамочку: мамочка разве что видит.

– Томами распух и власами распространился... до... до... академии, чорт дери - не унимался профессор.

Неяснилось: прыснуло дождичком; дождичек быстро откапелькал.

Встал и побацал шагами:

– Да, да, знаешь ли...

Удивлялся в окошко: блуждание с лампой из окон соседнего домика взвеивало чертогоны теней на соседнем заборике:

– Знаешь ли ты, - непонятно... Куда все идет?

Там лиловая липла в окошке.

– Утрачена всякая рациональная ясность.