Когда же оказывается, что он, действительно, ранен, то –

«Признайтесь лучше! Признайтесь, что вы сами легонько себя укололи!»[13]

…Томас Манн писал по поводу романа Вассермана, что Каспар Хаузер в нем – пробный камень цивилизации. Именно пробным камнем европейской цивилизации было ее столкновение с евреями. Ответ – он пришел в 1933 году, за год до смерти Якоба Вассермана.

Нет, не о «нюренбергском подкидыше» писал в действительности Вассерман, не судьба «немецкого Маугли» беспокоила его. Хотел он того или нет, но получился у него роман о «подкидышах цивилизации» – европейских евреях. Не ассимилированных, а пытавшихся ассимилироваться, ушедших из «тьмы» иудаизма, из материнского лона еврейской традиции, – и не пришедших в рай европейской культуры. Вернее, не принятых, отторгнутых. Хотел он того или нет, но его роман фактически дал ответ – отрицательный – на вопрос: «Могут ли евреи ассимилироваться в Германии?»

И когда перед смертью, перед убийством романный Каспар вдруг получает загадочное письмо, написанное непонятным «зеркальным» способом, письмо, вызывающее его в заснеженный сад, – это послание из того прошлого, от которого поначалу хотел уйти несчастный юноша.

«Зеркальное письмо»… Даумер говорит, что это письмо, написанное с помощью зеркала, способом, придуманным еще Леонардо да Винчи. Но, сдается мне, «зеркальное», то есть, написанное не слева направо, а справа налево, – это послание на родном языке Каспара, на еврейском, весточка из того таинственного дворца. Именно после получения этого послания Каспар грезит о голубой шинели с золотым шитьем и шпаге принца, царского сына. Но – опоздало послание, несвоевременно пришло. Он вышел в сад. Но не вошел во дворец. Узкий кинжал незнакомца поставил точку в короткой жизни Каспара Хаузера.

Вот он, повторяю, ответ, который своим романом дал немецкий ассимилированный еврей Якоб Вассерман на вопрос, возможна еврейская ли ассимиляция в Германии.

А затем такой же ответ дала жизнь – когда несколько сот тысяч «каспаров хаузеров» отправились в первые концлагеря, созданные их немецкими доброхотами-опекунами. И спустя много лет те же опекуны добросовестно вмуруют в мостовые своих улиц мемориальные таблички с их именами.

Якоб Вассерман и сам это сначала ощутил в 1908 году – и написал «Каспара Хаузера», а затем осознал, в 1934-м, – и начал писать «Агасфера».

Что до появления табличек, то первой такой табличкой можно считать латинскую надпись на надгробии исторического Каспара Хаузера, кем бы он ни был в действительности:

Hic jacet Casparus Hauser

aenigma sui tempons

lgnota nativitas

occulta mors.

Здесь покоится Каспар Хаузер,

загадка своего времени,

происхождение неизвестно,

смерть таинственна.

***

Вернувшись из той, первой поездки в Германию, я написал стихотворение «Каспар Хаузер».

Белая женщина в белом саду,

Ноги ступают по белому льду,

В призрачном зале качается бал,

Как я измучился, как я устал!

Белым туманом исходит река

Белой рекою текут облака.

Пьеса отыграна, близок финал.

Точку поставит кинжал.

Белые губы, пустые уста…

Нет у суфлера другого листа

Тают и гаснут огни на бегу…

Белые руки на белом снегу…

Но что поэзия? Что – воображение? Разве случайно убеждали нас, что жизнь куда фантастичнее любой выдумки?

Вот он, финал, символический финал нашего рассказа.

Кинжал, пронзивший сердце исторического Каспара Хаузера, был украшен изображением черепа и рунических знаков.

Похожих на изображение двух молний.

Таблички, таблички… Материализованное в металле коллективное раскаяние? Да. Но раскаяние никогда не бывает своевременным. Раскаяние всегда запаздывает. Даже не знаю, нужно ли оно, это раскаяние. Может, и нужно. Может быть.

«Молитесь, люди, о Каспаре…» Некому молиться.

Не о ком молиться.

Finita la storia.

Занавес.

«…И СКАЗАЛ Я СЕБЕ: ЭТО ВКУС СМЕРТИ…»

Я думаю, поклонники приключенческого жанра сразу вспомнят эти строки:

«Тогда, сжимая в холодеющей руке маршальский жезл с вышитыми на нем золотыми лилиями, он опустил глаза, ибо у него не было больше сил смотреть в небо, и упал, бормоча странные, неведомые слова, показавшиеся удивленным солдатам какою-то кабалистикой, слова, которые когда-то обозначали столь многое и которых теперь, кроме этого умирающего, никто больше не понимал: