– О нет, – засмеялся Артузов, – какой же я «адвокат дьявола»? А вы не задумывались о ложности вашей борьбы? Что вы могли предложить народу? Посадить на его шею Врангеля, Маркова или, еще хуже, нового царя Николаяя Николаевича?

Ответ Савинкова оказался достаточно неожиданным:

– Задумывался. И был близок к тому, чтобы прекратить не только борьбу, но и вообще какую–либо политическую деятельность.

Артузов и виду не подал, что удивлен. Спокойно спросил:

– Были близки? Почему?

Савинков ненадолго задумался. Потом ответил:

– Для политика цель всегда существует в двух ипостасях. В первом смысле – как конкретная задача, решение которой и есть желаемая цель. Смысл второй куда более глубок. Он связан с мотивацией деятельности. Отвечает уже не на вопрос, что требуется сделать, но ради чего. Вот это–то ощущение «ради чего» я и утратил некоторое время назад.

Сыроежкин по возвращении в Москву был награжден орденом Ленина, а через несколько дней арестован и вскоре расстрелян. Такая же участь примерно в то же время постигла старшего сына Савинкова – Виктора Успенского.

– Иными словами, вы утратили надежду, что ваш союз когда–нибудь сумеет свергнуть советскую власть? Но он и не имел на это ни малейшего шанса, никогда не имел.

Савинков поднял глаза, спросил с неприязнью:

– Почему вы так уверены в этом?

– Если угодно, попробую объяснить, – охотно согласился Артузов. – С политической точки зрения ваш заговор был бесперспективен, потому что лишен какой–либо значительной базы. Народ на нашей стороне, а не на вашей. С точки же зрения профессиональной он был обречен с первой же минуты своего зарождения. Мы знали, предвосхищали каждый ваш шаг. Более того, самые важные из них мы же и определяли. Как вы теперь знаете, Андрей Павлович Мухин – наш сотрудник, «Либеральные демократы» никогда в природе не существовали. А ваши самые доверенные лица – Зекунов, Фомичев, Шешеня, даже Павловский – тоже работали на нас. Правда, Иван Терентьевич о том и не подозревал. Как и многие другие бывшие савинковцы, Зекунов и Шешеня утратили веру в правоту вашего дела…

Савинков стиснул зубы так, что кожа туго натянулась на скулах.

– Я догадывался кое о чем…

– На что же вы рассчитывали в таком случае?

– Это важно для следствия? – с иронией спросил Савинков.

Артузов покачал головой:

– Не слишком… Следствие, как вы понимаете, располагает в достатке абсолютно доказательными уликами ваших преступлений против народа. Я нарочно употребил слово «народ», а не выражение «Советский Союз» или «советская власть». СССР и советскую власть вы не признавали. Ваше право. Но ведь вы всегда утверждали, что боретесь за счастье народа…

– Вы правы, – с глухой тоской подтвердил Савинков. И замолчал.

Артузов продолжал:

– Ваш индивидуальный террор до революции был бессмысленной авантюрой. И преступной. Потому что на нем вы погубили лучших людей своей партии. Честных и искренних в своих трагических заблуждениях. Ну а в семнадцатом году, когда вы пошли на союз с генералом Корниловым, на кого же был направлен ваш террор, уже, к слову, далеко не индивидуальный? А Рыбинск? А Колчак? А бандитские рейды Булак–Балаховича и Павловского? Чью кровь они проливали по вашему приказу? Не царских губернато

ров и полицмейстеров. Народа российского! Рабочих и крестьян! Странная любовь… – Артузов захлопнул папку «Дела». – Уверен, – глухо сказал он, – что, если бы вы с Азефом не погубили без всякой пользы для революции, а скорее во вред ей, Каляева и Сазонова, они сегодня были бы в наших рядах, а не с вами, Савинков. Но дело не только в этом. Тогда, в предреволюционные годы, народ не оценил вас как своих спасителей. Сегодня же он распознал в вас своих врагов.

– Я глубоко сожалею об этом, – тихо ответил Савинков. – И это понимание, а не предстоящий приговор наполняет сегодня мою душу страхом. Я не ответил еще вам, на что я рассчитывал, когда направлялся сюда, хотя интуиция меня предостерегала от этого шага {41} . Я сохранял надежду, что «Либеральные демократы» действительно существуют, что есть какой–то пласт, достаточно широкий, народа, который верит в правоту моего дела. Оказывается, ничего нет. И никого… Пустота… Вам этого не понять.

Артузов встал с кресла. Допрос был закончен. Поднялсяя и Савинков. Движения его были вялы и неверны, словно у старика. Глаза потухли. В какой–то отрешенности он выдавил сквозь зубы:

– Мне теперь все безразлично, в том числе и моя участь. Я уже человек не живой…

Артузов нажал на кнопку звонка, вызвал конвой. Савинкова увели.

27—29 августа 1924 года в Военной коллегии Верховного суда СССР состоялось слушание по делу Бориса Викторовича Савинкова. Процесс был открытый.

По всем пунктам предъявленных ему обвинений Савинков свою вину признал.

В заключительном слове на вечернем заседании 28 августа Савинков сказал:

– Граждане судьи! Я знаю ваш приговор заранее. Я жизнью не дорожу и смерти не боюсь. Вы видели, что на следствии я не старался ни в коей степени уменьшить свою ответственность или возложить ее на кого бы то ни было другого. Нет. Я глубоко сознавал и глубоко сознаю огромную меру моей невольной вины перед русским народом, перед крестьянами и рабочими. Я сказал «невольной вины», потому что вольной вины за мной нет. Не было дня, не было часа, не было минуты, не было таких обстоятельств, при которых я искал бы личной выгоды, добивался личных целей, защищал бы интересы имущих классов… Всегда и при всех обстоятельствах руководствовался я одним, пусть заблуждался, но руководствовался одним – моей огромной любовью к родному народу.