Особым указом коменданта польской столицы генерала-лейтенанта Рамзая, всем ее жителям было вменено полюбоваться на дело рук своих, так называемых освободителей. Если удавалось опознать останки, то рядом с гробом выставлялась табличка с именем усопшего.

Да, зрелище было страшное, не говоря уже — о запахе, но мне хотелось, чтобы поляки видели какова подлинная цена их, так называемой независимости. Да и репортеры местных и иностранных газет получили возможность убедиться в истинных итогах мятежа.

Европейская «свободная» пресса, скорее всего, промолчит, но сообщения о «выставке мертвых», как это уже окрестила народная молва, все равно облетят мир. Для этого я загрузил оптический телеграф, связывающий Варшаву с Санкт-Петербургом, по полной.

Сходни с глухим стуком ударились о настил причала. Я сошел на берег первым. Сапоги втоптали в грязь обгоревший газетный лист — следствие недавних пожаров. Ветер над Невой все еще разносил запахи гари, но пахло и смолой и свежераспиленными досками.

— Генерал-лейтенант Шабарин! — окликнул менязвонкий голос.

На причал выехал мальчишка-вестовой, едва державшийся от усталости в седле. Лицо его пылало румянцем.

— Ваше высокопревосходительство, государь император ожидает вас в Зимнем!

Я усмехнулся. Александр Николаевич, конечно, не терпитпромедлений.

— Передайте его императорскому величеству, что явлюсь, как только приведу себя в должный вид.

Вестовой кивнул и рванул поводья, но я придержал его за стремя.

— Пленных много? — спросил тихо.

Глаза мальчишки блеснули.

— Хватает… В Петропавловской они… Ждут решения участи.

Я отпустил его. Пленные. Французы, англичане, а теперь еще и поляки в трюме «Святого Николая»… Сколько их уже теперь гниет в казематах? А сколько еще будет гнить? И ведь — за дело. Не поднимай меча на наше Отечество.

— Алексей Петрович! — громовой голос заставил меня обернуться.

По набережной, расталкивая толпу, шел богатырского сложения мужчина в мундире лейб-гвардии Преображенского полка. Майор Дмитрий Леонидович Хрущев, некогда капитан в моем полку, а ныне служащий в столичном гарнизоне. Его лицо, обычно румяное, сейчас было землистым, под глазами — синие тени. Досталось им тут.

— Черт возьми, наконец-то! — Он схватил меня в объятия, и я почувствовал, как дрожат от радости его руки. — Думал, тебя ухайдокали тебя проклятые паны!

— Не так-то это просто сделать, — усмехнулся я, хлопнувего по плечу. — Они еще пожалеют, что на свет родились.

Хрущев отстранился, осмотрел меня с ног до головы.

— Ты видел город? — спросил он тихо.

Я кивнул. Видел. Полуразрушенные дома окраин, обугленные стены, пустые глазницы выбитых окон. Прорехи в толстенных стенах островных фортов и Кронштадта. Что и говорит, британские и галльские бомбардиры постарались на славу.

— Отстроим, — пробормотал я.

— Отстроим, — согласился он. — Но сначала… Сначала надо похоронить убитых.

Он обернулся и показал в сторону площади перед Адмиралтейством. Там уже высились гробы, покрытые знаменами. Рядышком — скромные деревянные кресты. Моряки, солдаты, ополченцы… и горожане, не успевшие уйтиот огня. Между гробами ходили священники, размахивая кадилами.

— Когда погребение? — спросил я.

— К вечеру. Сам государь изволит присутствовать.

Я кивнул. Значит, вечером и оплачем. А сегодня… Сегодня еще полно дел. Вряд ли император приказывает предстать перед ним только лишь потому, что соскучился по нашим с ним беседам.

— Пойдем, — Хрущев потянул меня за рукав. — У меня коляска. Подброшу тебя до твоей квартиры.

Я пошел за ним, как вдруг земля дрогнула под ногами. Нет, не земля — воздух. Где-то вдали, со стороны Невы, грянул залп. Потом еще один. Обстрел или уже салют?

— Это в честь твоего прибытия, герой, — усмехнулся Дмитрий. — Комендант Петропавловки салютует.

Тьма над Тирренским морем была не просто отсутствием света — она была густой, как чернила, вылитые из исполинской склянки, вязкие и плотные, словно смола. Она обволакивала русские пароходофрегаты, скрывая их силуэты.Лишь фонари на клотиках мачт мерцали тускло, будто светляки, попавшие в паутину.

Капитан Бутаков стоял на мостике «Владимира», его пальцы сжимали бесполезный в темноте бинокль, а в груди бушевало знакомое, почти забытое чувство — то самое, что он впервые испытал под Синопом, когда турецкие ядра крушили борта его фрегата.

Ветер свистел в снастях, разнося запах угля и масла, смешанный с соленым дыханием моря. Где-то внизу, в машинном отделении, глухо гудели котлы, а винт содрогался, разрезая воду, словно нож, вспарывающий плотную ткань.

— Где «Орел»? — спросил Бутаков, и его голос, обычно громкий, сейчас звучал приглушенно, словно боялся разорвать эту зыбкую завесу темноты.