Майор Дмитрий Воронов стоял у огромного окна, глядя на огни ночного города. В стекле отражалась его фигура — напряжённая, неподвижная.

За его спиной, за столом, сидел капитан Лебедев. Он не отрываясь смотрел в экран ноутбука, его пальцы бесшумно скользили по клавиатуре. Он не анализировал данные проваленной операции. Он проверял котировки своих акций. Зелёная линия на графике ползла вверх. Хороший день.

Воронов резко повернулся. На его лице не было эмоций, но глаза были пусты и холодны. Он подошёл к проигрывателю на антикварной консоли. На бархатной подушке покоилось его сокровище — редкая английская пластинка с записью виолончельного концерта Шостаковича. Ростропович. 1967 год. Запись, которую слушал его отец.

Он взял пластинку двумя руками. Лебедев краем глаза заметил это движение, но не придал ему значения. Майор часто слушал музыку после операций.

Воронов занёс пластинку над острым краем консоли. На мгновение он замер. А потом с силой опустил руки.

Глухой, резкий треск ломающегося пластика стал единственным звуком в номере.

Пластинка разломилась в его руках на два неровных полумесяца, которые беззвучно упали на ковёр.

Лебедев замер, его пальцы застыли над клавиатурой. Он медленно поднял голову.

Наступила тишина. Та самая, которую Воронов, казалось, так ценил. Но сейчас она была другой. Рваной. Больной.

— Хаос… — голос Воронова был тихим, почти шипением. — Безродный наёмник. Дикарь. Они привели на шахматную доску… обезьяну с гранатой. И она смела все фигуры. Мои фигуры.

Лебедев молча закрыл ноутбук. Движение было спокойным, выверенным.

— Мы потеряли Бауманна, — сказал он ровным голосом, будто зачитывал сводку. — И троих наших людей. Наш мюнхенский контакт не выходит на связь. Предположительно, его забрали люди Рихтер. План провалился. Эмоциональная оценка ситуации непродуктивна.

Воронов медленно повернулся к нему. Взгляд сузился, и в его глубине проступило ледяное презрение.

— Непродуктивна? Капитан, вы говорите как бухгалтер. Мы сражаемся за душу страны, за её будущее, а вы… вы сводите дебет с кредитом.

— Я свожу потери и ресурсы, майор, — Лебедев наконец посмотрел ему в глаза. Его взгляд был холодным, как полированная сталь. Ни капли страха или подобострастия. — Потому что душа страны не поможет нам, если у нас не останется оперативников, чтобы за неё сражаться. Ваша приманка не сработала. Её просчитали. Каков следующий шаг?

Воронов смотрел на своего подчинённого. И в этот момент он увидел не верного солдата, не ученика, а нечто другое. Хищника новой формации. Человека, для которого его, Воронова, идеология, его Пушкин и Шостакович были лишь досадным шумом, архаичным программным обеспечением.

Он увидел в глазах Лебедева не уважение.

А оценку.

Оценку его, Воронова, как устаревшего, неэффективного актива.

И этот безразличный, расчётливый взгляд напугал его больше, чем провал всей мюнхенской операции. Он понял, что враг сидит не только в лондонском офисе Aethelred. Возможно, самый опасный из них сидит прямо здесь, в его номере.

И ждёт.

Ждёт его следующей ошибки.

Глава 6. Перезапись правды

Пистолет лежал на столе, разобранный до последнего винтика. Затвор, рамка, пружина, магазин. Холодные куски воронёной стали на липкой поверхности, пахнущей пролитым пивом. Хавьер смотрел на них, но видел лишь части себя. Сломанные, бесполезные поодиночке.

Комната была вакуумом. Она пахла пылью, въевшимся в жёлтые обои табаком и лимонным чистящим средством, которое только подчёркивало запустение. Теперь к этой смеси добавился слабый, железистый запах его крови.

Боль в боку была якорем. Тупая, назойливая пульсация в такт сердцу. Час назад он силой заставил пальцы не дрожать и стянул края раны грубой ниткой. Теперь каждый вдох был напоминанием.

Он был идиотом.

Не пуля, не боль, не провал. Именно это слово вбивалось в череп.

Идиотский красный шарф.

Память резанула осколком: женщина в мюнхенской толпе. Шарф не того оттенка, не той ткани, но в ту секунду это не имело значения. Инстинкт рванулся вперёд, срывая с поводка тактику, логику, опыт. Иррациональный порыв защитить призрак сестры.

За это он и получил пулю.

Его использовали. Как камень, брошенный в стаю псов, чтобы посмотреть, который из них самый злой. Он чувствовал себя не раненым. Он чувствовал себя глупым.

А это было хуже.

Он ненавидел этот мир, но ещё сильнее ненавидел то, что по-прежнему был его частью. Инстинкт, который он пытался похоронить под слоями строительной пыли, оказался живее, чем он думал. И этот инстинкт его предал.

На экране старого ноутбука — купленного за мятые купюры у барыги на вокзале — мигнуло окно. Зашифрованный мессенджер. Единственный контакт.