И она оглянулась, словно впервые увидев берега Евфрата, изрезанные расходящимися во все стороны каналами. Именно вокруг них строилась жизнь всего Междуречья. Как только рушилась центральная власть, немедленно приходили в негодность дамбы, каналы пересыхали, а поля превращались в бесплодную пустошь. Люди начинали умирать от голода, теснясь у берегов великой реки и воюя за каждую каплю воды. Да только мало их, тех берегов. Без каналов и дамб нет жизни в этой земле. Не напоить без них поля и сады. И Цилли-Амат вздохнула, нехотя признавая необходимой жестокость законов Хаммурапи. В бесконечном колесе времен, где для крестьянина тысячелетиями не меняется ничего, простой человек и его жизнь не стоят даже горсти прошлогодних фиников. Великий порядок, придуманный богами, держал в узде низших, которые иначе своей ленью погубили бы Вавилонию. Только страх наказания сохраняет народ «черноголовых» от гибели. Только он держит в повиновении миллионы, которые, как муравьи, трудятся на своих полях.

Цилли вздохнула и отвернулась от берега, покрытого ровной зеленью. Тут соберут второй урожай ячменя, а значит, жизнь продолжится снова. Девушка повертела в руке табличку, поцеловала ее и спрятала в сумку. Она наизусть запомнила каждое слово, написанное в ней. Цилли была довольна собой. Ведь она не только умна, но и памятью обладает необычайно цепкой.

Она повернулась назад, зацепившись взглядом за приказчика, ее несостоявшегося жениха. Он щеголь и хорош собой, но вот в голове его веет ветер. Он и близко не похож на ее Кулли, просто смазливый пустомеля. Цилли даже поморщилась от омерзения, на секунду представив, что могла бы родить детей от этого человека. Отец не прогоняет этого парня прочь, потому что уже пятое поколение его семьи служит семье почтенного Балассу. Не дело рушить то, что складывалось столетиями. Приходится терпеть человеческую глупость и проверять за ним каждый шаг.

— Убар-Набу! — позвала она приказчика.

— Да, хозяйка! — он встал перед ней, поедая преданным взглядом.

— Скажи мне, — спросила Цилли. — Ты доволен отступным, что получил за расторжение помолвки?

— Премного доволен, хозяйка, — с готовностью кивнул тот.

— Хочешь получить еще половину от этой суммы? — спросила Цилли.

— А что сделать нужно? — жадно зашевелила тщательно расчесанной бородой эта половина человека. Таковым его считала сама Цилли, которая людей неумных и нелюбопытных люто презирала.

— Нужно сделать то, что у тебя точно получится, — прищурилась Цилли-Амат. — И как ты понимаешь, это дело совсем не связанно с торговлей.

Сиппарский базар не чета вавилонскому, но он тоже весьма многолюден. Храм бога Шамаша, главный в этом городе, владел огромным количеством земель, а значит, обладал избытком зерна. Это зерно он тратил на оплату труда сотен женщин, которые ткали ткани из нити, что везли с далекого севера, из Хайасы и Ассирии. Тамошние долины кормили бесчисленные отары баранов, но переработать всю их шерсть в ткани горцы не могли никак. У них не было столько людей. Так длилось уже сотни лет. Северяне пасли скот, стригли шерсть и сучили нить, а в Междуречье из нее ткали ткани, которые расходились караванами по всему обитаемому миру. Так было еще совсем недавно, пока дикие племена, которые засуха сорвала со своих мест, не перекрыли торговые пути. Шерсти стало меньше, а ткань — дороже. Храм нес убытки, а торговцы, которые кружились вокруг центра здешней экономики, только щелкали голодной пастью. Дела у всех шли на редкость скверно. Особенно после того, как пала Хаттуса, и путь на запад закрылся навсегда.

— Прибавить бы надо, хозяйка, — степенно огладил ухоженную бороду Убар-Набу. — Уж больно она страшна! Прямо как…

Тут он закрыл рот обеими руками, боясь ляпнуть лишнего, и с ужасом посмотрел на Цилли-Амат, которая, к счастью, не обратила на его слова ни малейшего внимания. Ее вообще не интересовали звуки, извлекаемые этим убогим существом. Она разглядывала соперницу и прикидывала, стоит ли доплатить или так сойдет. Жадность диктовала ей одно решение, а совесть — совсем другое. Тем не менее жадность все-таки победила, и Цилли заявила тоном, не терпящим возражений.

— Довольно с тебя и этого. Я тебе плачу, а ты еще и удовольствие получишь.

— Удовольствие? — возмущенно посмотрел на нее приказчик. — Хозяйка! Да как у тебя язык-то поворачивается! Мало того что я должен чужую жену соблазнить, так она еще и страшна, как богиня Эрешкигаль в гневе. Прибавить бы надо. За блуд с чужой женой казнят ведь!

— Тебя не схватят, если убежишь вовремя, — поморщилась Цилли. — Пять сиклей серебра прибавлю.

— Тогда ладно, — с готовностью кивнул приказчик. — Пусть казнят.

Цилли закатила глаза к небесам, услышав его слова, но не сказала ничего. Она снова Богине жертвы принесет, что отвела ее от лихой судьбинушки. Лавка, которой владела ненавистная соперница, торговала, по большей части, посудой и медью. Впрочем, тут не брезговали и коврами, и одеждой, и даже амулетами. И лавка эта точно была здесь одной из первых. За прилавком сидел приказчик, а хозяйка пряталась в полутьме, словно филин в засаде. Не доверяла она своему человеку, и в этом Цилли поддерживала ее полностью. Красотой первая жена Кулли не блистала, будучи похожа на соперницу, словно родная сестра. Ее муженек оказался постоянен в своих вкусах. Впрочем, эта мысль промелькнула в голове купчихи подобно молнии и исчезла тут же, не успев испортить ей настроения.

Цилли нашла чему порадоваться, ведь одета она куда богаче. У нее и бахрома на одежде с вплетенными золотыми нитями, и парик дорогущий. У сиппарской купчихи, правда, волосы всем на зависть. Они двумя толстыми лентами обегали ее голову, скрепленные драгоценными заколками. Все это Цилли углядела в один миг, а потом сказала приказчику.

— Пошел! У тебя три дня.

То утро у почтенной Римат-Эа, купеческой вдовы, не задалось. Сначала куда-то пропал негодяй, который ее соблазнил, засыпав обещаниями и красивыми словами. А потом в ее лавку заявилась какая-то стерва, одетая по последней вавилонской моде, что значило, что точно такую же одежду носили всего лишь сто лет назад. На ней расшитое платье длиной до земли, с роскошной бахромой и поясом, украшенным вытканными цветами. А еще плащ с пурпурной полосой, глядя на который Римат-Эа потеряла покой.