В метро — запах пота. Блузки, рубашки, платья под мышками темные от пота. Все пахнет потом. А Натка — гнилыми яблоками. В общежитии она идет в ванную и откручивает два крана сразу, чтобы быстрее, быстрее набралась вода. Сдирает с себя одежду, погружается в прохладную воду и замирает. Натка чувствует себя лягушкой: подышала воздухом — и в воду — туда, откуда пришла. И до тех пор висит ее оцепеневшее, бледно-зеленое незагорелое тело в воде, пока Натка не вспоминает, что в холодильнике мерзнет курица — в такую жару мерзнет курица. Натка любит готовить. Она кормит всех малолеток-почтальонш, которые умеют варить лишь суп из пакетов и гурьевскую кашу, вечером они ужинают только что купленной колбасой по два двадцать, а завтракают той же колбасой, слегка поджаренной. Натка кормит их украинскими борщами и жареными утками, а девочки, когда Натка на «мели», угощают ее бутербродами с маслом. Иногда они тихонько съедают половничек Наткиного борща — по утрам, в пять часов, когда идут на работу, а вечером устраивают скандалы из-за того, что кто-то съел половину плавленого сырка. Сыр «Янтарный», между прочим. И Натка тоже ходит под подозрением. И в сердцах кричит: носи его на шее, раз он янтарный, привяжи за нитку и носи свой вонючий сырок. А он, между прочим, не вонючий, он вчера купленный… Сегодня их нет, — убежали на танцы в Сокольники — суббота. Они совсем недавно в Москве, эти девочки из Калужской области, и танцы показала в первый раз им Натка, и теперь они бегают туда в субботу и воскресенье, но уже без Натки. Натка для них старовата. Перестарок. Да и Натке сейчас танцы не нравятся: девочки и мальчики в джинсах и джинсовых куртках — ни одного яркого пятна на темно-синем фоне, из этого темно-синего презрительно щурятся, угрюмо курят, уныло колышется темно-синее — танцуют. То ли было три года назад! Юля и Натка только вступали на деревянные ступеньки — а их уже приглашали. «От нас исходит свет провинциальных танцев», — говорила Юля. Тогда были модные цвета красный и желтый — красно-желтые были танцы — карнавальные. Или теперь так кажется?

Натка вытаскивает из холодильника курицу. Курица жирная, швейцарская, кожа у курицы белая и чистая, как лица швейцарцев, наверное. И только положила она курицу в мойку, как тихо-тихо замурлыкал в коридоре красный телефон. И чей-то мужской голос устало попросил: «Будьте любезны, позовите Наталью Садовникову».

— Это я, — сказала Натка. А голос вроде знакомый.

Заиграл мускулами голос, погрозил кулаком и стал знакомым-знакомым: «Ну ты, мать, подлая! Так ты, мать, друзей встречаешь! Я волок на себе тридцать чемоданов, двадцать корзин, десять коробок, два огромных арбуза и одну неподъемную передачу! И меня никто не встретил! А я врал в поезде, что меня придут встречать колонной, пятьдесят человек, как минимум — автобус подгонят! И притащут пятьдесят букетов как минимум!»

Сашка! Господи, как же она забыла, что сегодня приезжает Сашка, Юлин муж, из Астраханской области, и, конечно же, Наткины родители постарались: два огромных арбуза и неподъемная передача — это ей, Натке. Ведь Юля звонила, просила — встреть.

— Ну ты деловой, — смеется Натка, — будьте любезны. Я тебя и не узнала. А Юля как?

— Юлька? Юлька позагорает там еще пару недель, а с меня хватит! Она, понимаешь, бронзовеет, хоть в музей ставь, правда, а я все больше и больше делался похожим на медный пятак. Думаю, ну это к черту! Короче: садись на автобус — и вперед, катись ко мне за передачей, не то сгниет. А я встать не могу, упарился, пока тащил.

— Сань! Я тоже не могу, я курицу готовлю, — бормочет Натка.

Она только представила, что надо выходить опять на улицу, — и ослабела. И голос ослабел.

— Куру, говоришь? — спрашивает Саша и что-то там решает и прикидывает, а потом кричит в Наткино ухо: — Короче, ясно: флакон в зубы — и я у тебя. Чтоб кура уже на столе стояла!

И трубку положил, как точку поставил. А Натка заметалась: на кухне воду включила — курица час оттаивать должна, целый час! В комнате неделю не убирала: веник, ведро, тряпка. Скатерть на стол — алую постелила. В чистке скатерть немного поблекла, зато ни одного пятнышка не осталось. На алую скатерть — полиэтилен, и ни одного пятнышка не будет. На стол — вазу, из вазы камышинки торчат, вот уже год стоят, коричневые камышинки, из дому привезенные. На скатерть — салфетки льняные, голубые, как джинсы: очень даже оригинально на красном смотрятся. И шторы на окнах как раз голубые, и плед на кровати синий. Так что все подходит, все со вкусом.

А курица еще не оттаяла! Натка берет ее в руки и греет. Руки становятся мокрыми и холодными, как курица. Натка бежит в комнату: на спинках стульев висит одежда — забросить в шкаф, закрыть дверцу шкафа, а на дверце картинка приклеена — сидит на картинке японка в красном кимоно, колдует над чаем и улыбается, не разжимая губ. Кимоно как раз под скатерть подходит. Натка надевает красное платьице — легкое, без рукавов. Натка смотрит в зеркало и улыбается, не разжимая губ, потому что зубы от курения пожелтели. Интересно, японки тоже курят? Или, может, зубы у этой пожелтели от чая?

А курица уже оттаяла. И курица уже разделана. А Саши все нет. Натка заходит в комнату и любуется убранной комнатой. Потом она идет на кухню, садится на табуретку и закуривает. Сигаретой празднует убранную комнату, чистую кухню. Дома, в их маленьком городке, у всех все убрано. Вечно убранные комнаты и кухни. И люди в их городке вот так сидят на кухне на табуретках и ждут гостей. А в кастрюлях что-нибудь варится. Или уже сварилось, и люди смотрят телевизор — и ждут гостей. Там ходят в гости без предварительных телефонных звонков, без приглашений. Приходят, и все. На минутку забежала, говорят.

И их начнут кормить и проговорят с ними весь вечер о том: какой грязный двор у Верки, что Володька Жмыхов загордился больно — не здоровается уже второй день, и что пора резать кроликов, а Николай Николаевич запил и резать кроликов некому, и про то, что старшая дочка Кисляковых красавица, а вторая — наоборот, и от чего это бывает, что вот одна красавица, а другая наоборот, хоть мамаша с папашей у них и не красавцы и не уроды, так себе, ни рыба — сом, ни рыба — ерш, серенькие, — ну нет, не скажи, Валька в молодости красавица была, да сплыла, будто и не была. Куда красота девается? И спор начинается: куда девалась красота. А на другой день спор продолжается, благо день выходной, продолжается теперь у тех, кто вчера гостем был: красота — ладно, а вот куда сомы подевались, раньше идешь в воде и поскальзываешься — сомы как бревна лежат, не шевелятся, хоть избы из них строй — огромные, как бревна лежат, без красоты еще можно жить, Валька ж живет, а вот как жить у реки без сомов? Ответь.

Хорошо у них в городе, женихов, правда, не хватает. А где их хватает? Там разве, где нас нет.

В окно Натке видны скамейки у подъезда, на скамейках с утра до вечера старухи играют в карты, и сейчас сидят, играют. Вечером, когда стемнеет, они песни поют. Споют две-три — и расходятся.

И в окно Натка увидела Сашу. Саша, потный и красный, тащит коробку и два арбуза. Саша похож на ее клиентов — потных и красных, и если бы не эти два арбуза, она бы его не узнала.

Саша здоровается со старухами, угощает их яблоками — из Наткиной коробки. Саша что-то говорит старухам, улыбаясь, а те трясутся от смеха и смотрят на Сашу с восхищением. Саша невысокий, крепкий, волосы у него короткие — он военный, Саша, старший лейтенант, и старухи это чувствуют, хотя сейчас на нем кримпленовые светлые брюки и футболка с поющим на ней Элвисом. Натка подбегает к двери и поворачивает ключ, и, когда в дверь звонят, она кричит из кухни: «Входите, не заперто!» Как в кино: от кого, мол, запираться? В правой руке у Натки — ложка, ложкой помешивает, а в левой — сигарета.