— Черт возьми! — кричит Саша. — Меня и здесь не встречают!

И Натка выходит к нему: ложка в правой руке, а в левой сигарета, и улыбается, не разжимая губ. А Саша на нее и не смотрит, он на сигарету смотрит, и глаза зло щурит, совсем как Юлька — у него глаза тоже маленькие, только не карие, а серые. Коробку на пол ставит Саша, сетку с арбузами на ручку двери вешает, сигарету из Наткиных пальцев выбивает и с ожесточением, будто сигарета уползти может, в пол ногой «гадость эту» вдавливает.

— Отбились от рук, — говорит. И глаза опять щурит. — Мамочки! Какой запах!

И в кухню идет и в кастрюлю заглядывает.

— Рассказывай, — говорит, — как ты тут?

И жалуется на кримпленовые брюки, и рассказывает, как ходил по городку в шортах, и Юля тоже в шортах ходила (какие ножки у нее стали! Жаль, что миди в моде, никто в Москве ее ножек не увидит). Москву Саша ругает — в Москве жара, в Астраханской тоже жара, но там как в финской бане — жар сухой — и в шортах ходить можно, хотя и смеялись некоторые. Там в шортах можно — москвичи, а чтоб в Москве в шортах ходить — москвичом мало быть, иностранцем быть нужно. Веселый Саша, Юлин муж. Хочет чистить картошку. Но Натка чистит картошку сама. А Саша ходит из кухни в комнату и рассказывает, как ходили в гости к Наткиным родителям.

— Напились с твоим батей до чертиков. Мамаша твоя жратвы наготовила — в «Славянском базаре» такой не ел, чесслово… Юлька меня еле до дому дотащила… Сестренки у тебя — хоть сейчас женись. В каком, говоришь, классе? Шестом? Но сказал бы — в каком, каком, — говорю, хоть сейчас женись. С Джульеттой своей поругался, до самого отъезда не разговаривали. До чертиков, говорю, напился. Я думал, сдохну — в жару пили. Батя у тебя молодец. Мамаша твоя тоже с ним поругалась.

Картошка варится, а Натка курицу желтком обмазала и на сковороду положила. А Саша про пляж рассказывает: как лодка на мель села, какое течение в Ахтубе — сносит, вода холодная, а песок пятки жжет, как Юля до бакена доплыла, а обратно боится, как он к ней поплыл, а его течение от бакена отнесло, как в рупор им кричали, как в спасательную лодку ее втащили, за нога, руками она в бакен вцепилась, пальцы свело; втащили в лодку, а руки у Юльки в крови — тросом оцарапало. Натка помидоры из коробки, что Саша привез, выкладывает, из тех, что помялись, салат делает. А Саша рассказывает, как он помидорами объелся. Смотреть на них не мог, а сейчас — ничего, опять столько же может съесть. И потом уже, когда за столом сидели, Саша сказал:

— Здорово у тебя, уютно. А у меня пылища и старухами воняет. Знаешь ведь, у нас одни старухи в доме живут. Я сегодня там чуть не свихнулся.

Пили настойку — полынную, вишневую и «фирменную» — Наткиной мамой изготовленную.

— Самое интересное не рассказал, — говорит Саша. — Вытащили Юльку на берег, она не двигается, дышит только и на тот бакен смотрит, от которого ее оторвали. А ручища вся в крови. Я ей: Юлька! Юлька! — а она как оглохла. Смотрит на бакен и молчит. Тут кто-то говорит: прививку от столбняка, говорит, надо сделать, трос-то ржавый. Эх, видела б ты, как она ожила сразу! Вскочила и ну доказывать, что укола ей никакого не надо. Что ей, понимаешь ты, только-только его сделали. Она на гвоздь ржавый напоролась, и укол ей сделали. И шрам всем свой показывает на ноге. Знаешь, ведь у нее шрам над коленкой? Ну, мужичье тут загорелось — все шрам полезли смотреть, ногу ее руками своими щупают, на шрам, видишь ты, желают взглянуть. Я как заору: а ну, отошли отсюда, шрам этот, говорю, еще со младенчества у нее. Кто отошел, а кто остался, решают: со младенчества или не со младенчества. Кобели, а?! Я тогда Юльке говорю, а ну, говорю, пошли укол делать, а не то я тебя опять к бакену прицеплю. Разозлился на нее — ух! Пошла… Идет и хромает. Я думаю, может, она чокнулась? Думает, что от шрама на ноге веду ее укол делать? А это, оказывается, мужичье ей так ногу намяло. Руки потом быстро зажили, а нога вся в синяках — ходить стыдно, понимаешь. Хорошо, хоть искусственное дыхание не стали ей делать. Сволочи! У нее ж такие ножки!

Натка прячет свои ноги под стол: Саша всегда смеется над ее худыми ногами. Саша пьет и говорит, говорит и пьет. Его красное лицо краснеет еще больше. Кажется, что вишневая настойка, которую пьет Саша, вся разливается в его лице. Натка в его тарелку картофель положила, снимает со сковородки крышку.

— Мама моя родная, — говорит Саша. — Ты ж обыкновенную курицу в жар-птицу превратила!

Натка смеется: и правда, жареная птица — сокращенно — жар-птица. И Саше про свое открытие говорит. И Саша удивляется, смеется: надо же, вот как придумал!

— А Ванька-дурак не дурак был, — говорит Саша, — не зря за жар-птицей гонялся, — и кричит, заглядывая в сковородку: — Ногу мне, ногу! Да пожирней! — и тут же глазом на ее, Наткины, спрятанные под стол ноги косит. — Ну-ка и свои показывай! Ишь, спрятала! От Александра Викторовича ничто не скроется! Усохли опять, что ли? Александр Викторович страсть как ноги уважает!

И Натка в один миг выпивает рюмку с настойкой и свою ногу кладет на Сашино колено: смотри, чего уж там, раз пошла такая пьянка, свой ведь человек, так чего уж…

И Саша смотрит, внимательно так смотрит на Наткину ногу, изучает, как то мужичье, наверное, Юлину ногу изучало.

— Ничего, — изрекает Саша, — до Юлькиных еще далеко, конечно. Но с Софи Лорен уже можно сравнивать. — И вдруг фыркает. — А ты знаешь, Лора-то родила!

И они начинают смеяться. И даже повизгивать от смеха.

— Родила? — переспрашивает Натка сквозь смех.

— Родила, — кивает Саша. И они начинают плакать от смеха. А Наткина нога лежит на Сашином колене и подпрыгивает — тоже смеется.

— Лора, да? — спрашивает Натка.

— Лора, — говорит Саша. Они стонут от смеха.

Лора училась в одном классе с Наткой и Юлей. Она была меньше Натки, тощая, с вечно усталым и строгим лицом мальчика-старичка — такая вот карлица. Ей было по пути с Наткой, и она все тридцать минут до школы повторяла какой-нибудь параграф по истории или географии, бежит рядом и — бу-бу-бу — освобождение крестьян сверху — бу-бу-бу — дворянство же напротив — бу-бу-бу — полезные ископаемые Восточной Сибири — бу-бу-бу — и алмазы также. А Натка поглядывала на нее сбоку и жалела: учи, учи, милая, все равно тебе всю жизнь вот так придется — бу-бу-бу, и никому-то ты не будешь нужна, и никто-то на тебе, бедной, не женится. И они бежали, бежали в зимней, серой тьме по бесснежной стылой степи, и коленки в капроновых чулочках стыли — бу-бу-бу — в школе — в Нижнем Поволжье, бубнила Лора, северный ветер называют Иван, южный — Магомет, в спины толкал их ледяной ветер, продувая насквозь — бу-бу-бу — здесь жили хазары, они исчезли, куда они девались, Лора, здесь была Золотая Орда, куда она делась, пала, здесь гулял Стенька Разин, куда он, — казнили, южный ветер вместе с песком нес холеру и бунты, что с ними, Лора, где они, — в холерных ямах, спасли голодающих Поволжья, спасли их, Лора, где они, — в песчаных ямах, первые коммуны, сорок ветряных мельниц, где мельницы, — Лора, — их унесло ветром, первые колхозы в Нижнем Поволжье, где они, освобожденные крестьяне, Лора, что с ними, — бу-бу-бу — в Восточной Сибири добывают алмазы — бу-бу-бу — где все люди, кричала Натка, куда подевались люди, почему такая пустая степь, Лора, — бу-бу-бу — только спасенные декретом самые красивые в мире птицы, розовые фламинго летели над Нижним Поволжьем — бу-бу-бу — Натку с Лорой приносил ветер к школе. Там, подальше, сбоку от школы розовое солнце восходило. И Натка бросала Лору. Карлицу с замерзшими губами. Учи-учи, милая. Ее все жалели, Лору. И все-то ее жалели.