— Благодарю вас, Дарья Михайловна, — улыбнулся он и при этой улыбке пожилая дама зарделась будто девчонка. Перевел взгляд на меня. Будь мне действительно восемнадцать — этот взгляд обжег бы — темный, зовущий, полный вожделения — того вожделения, которое девочки, неспособные еще разбираться ни в людях, ни в порывах собственного тела, принимают за любовь. Он порывисто бухнулся на одно колено — не забыв, впрочем, чуть поддернуть штанину, чтобы не растянулась.

— Глафира Андреевна, я знаю, что недостоин даже смотреть на вас после того, как поступил, — начал он проникновенным тоном.

— Эти годы вдали от вас стали для меня настоящим мучением. Близость смерти — поверьте, в Скалистом краю она каждый миг стоит за плечом — заставило меня многое понять. Каждый день я проклинал свою слепоту, свою неспособность разглядеть истинное сокровище— словно безумец из притчи я выбросил редкую жемчужину, не сознавая ее истинной цены.

Дарья Михайловна промокнула уголок глаза платочком, и Варенька, которая начала было успокаиваться, снова заморгала. Проклятье, может, зря я дала ему возможность открыть рот?

— Я не смею просить прощения — я его недостоин. Но позвольте мне хоть иногда быть рядом — не как прежде, нет! Как самому верному, самому преданному вашему слуге, как человеку, готовому всю жизнь доказывать искренность своего раскаяния.

Он потянулся к моей руке, чтобы облобызать ее. Я поднялась, подавляя желание вцепиться когтями в эту холеную морду.

— Встаньте, Эраст Петрович. Подобное самоуничижение недостойно благородного человека. Вы правы, в Скалистом краю смерть — ежедневный спутник, мой несчастный брат успел написать мне об этом до того, как остался там навсегда. Я даже не знаю, где его могила, чтобы поплакать на ней, как плачу на могилах дорогих моих родителей.

Я помолчала, давая ему время встать. Медленно, пытаясь сохранить лицо — но именно это позволило мне снова заговорить, не давая ему возможности ответить.

— Вы правы, мы все делаем ошибки и я была плохой дочерью, пойдя против родительской воли. Мне не за что вас прощать, Эраст Петрович. Просите прощения у моих родителей. Если они даруют его вам, я буду послушной дочерью и подчинюсь их воле.

В его взгляде промелькнуло бешенство. Заборовский поклонился.

— Вы правы, Глафира Андреевна. Я должен совершить это паломничество. Склониться перед их могилами, прежде чем осмелиться снова предстать перед вами. Простите что потревожил вас в трауре и помните, что отныне я — ваш верный раб.

— У рабов нет собственной воли. Не смею вас задерживать, Эраст Петрович.

Распахнулась дверь. Нелидов влетел, потрясая пачкой бумаг.

— Глафира Андреевна, нужно ваше решение… — он осекся, вздрогнул, будто заметив присутствующих. Однако взгляд — внимательный, понимающий, — которым он встретился с моим, ясно говорил, что его явление не случайно. — О, прошу прощения. Я не знал, что…

— Ничего страшного, Сергей Семенович, — улыбнулась я, наконец-то — искренне.

Показалось мне, или скрежет зубов Заборовского был бы слышен даже в Больших комарах?

— Я скоро освобожусь, — добавила я.

Дамы поняли намек и встали.

Я проводила их до коляски. Ольга, поднимаясь в нее, заметила.

— Надеюсь, дела действительно приносят вам столько удовольствия, как вы говорите. Впрочем, с таким управляющим — немудрено.

— Разумеется, приятно работать с образованным человеком. Ваш супруг, полагаю, тоже ценит компетентных помощников.

Если она и собиралась что-то ответить, узнать я об этом не успела. Дарья Михайловна обняла меня. Я внутренне скривилась — но высвобождаться было бы слишком грубо.

— Вы прекрасно держитесь, Глафира Андреевна, и я искренне желаю вам успехов во всех ваших начинаниях. — сказала она, отстранившись. — Только помните, моя дорогая, дела поддерживают мужчину, но женщине настоящую опору дает семья и дети. Молодость проходит так быстро, а одиночество — тяжкое бремя.

— Спасибо за заботу, Дарья Михайловна, — я едва удержалась, чтобы не напомнить этой достойной даме, куда приводят благие намерения. — Я буду молиться, чтобы господь меня вразумил.

Наконец, коляска укатила. Я тяжело села прямо на ступеньки. Полкан, до сих пор не напоминавший о себе, поставил лапы мне на колени, заглядывая в лицо.

Все-таки четвероногие друзья успокаивают не хуже двуногих. Я потормошила пса.

— С каким удовольствием я бы позволила тебе отгрызть ему тот орган, который он сует куда попало, — вздохнула я. — Но последнее дело — вмешивать тебя в людские разборки. Не трогай его.

Полкан наклонил голову набок, будто спрашивая: «Ты уверена?»

— По крайней мере, пока не придется защищать меня физически, как от Савелия. Надеюсь, хоть он свалил и не припрется обратно, а то я точно кого-нибудь придушу.