VII.

Окоемов, действительно, успокоился, хотя и чувствовал все увеличивавшуюся с каждым днем слабость. Он покорился своей участи... Те немногие часы, когда он мог работать, были посвящены приведению своих дел в порядок,-- это было все, что оставалось для него в будущем. Все деньги почти целиком находились в разных предприятиях, а налицо оставался довольно небольшой капитал, которым все-таки можно было обезпечить семью скромным образом. Ни для себя ни для детей Окоемов и не желал роскоши или показного богатства. Все-таки бедность всегда остается лучшим учителем... Так время подвигалось к Рождеству. В сильные холода он не выходил уже из дому, и все сношения с внешним миром ограничивались визитом молодого доктора, которому Окоемов сказал: -- Я понимаю свое безнадежное положение, но вы все-таки навещайте меня -- это успокаивает маму... Доктор был такой милый человек, веровавший в свою науку с трогательной доверчивостью. Окоемов любил слушать его торопливыя, горячия речи, когда дело заходило о каком-нибудь интересном случае медицинской практики. -- Мне остается только извиниться перед вашей медициной,-- шутил Окоемов,-- я даже для нея сейчас не представляю никакого интереса... Самый обыкновенный случай, когда сердце подает в отставку. Москва уже была засыпана снегом. Стояли морозы. Слышно было, как на улице визжали полозья и хрустел снег под ногами пешеходов. Короткие дни сменялись такими длинными вечерами. В окоемовском доме вся семья по вечерам собиралась в гостиной. Марфа Семеновна сидела с каким-то безконечным вязаньем, Настасья Яковлевна занималась с маленьким Васей, а Окоемов обыкновенно лежал на диване, прикрывшись пледом. Было и тепло, и уютно, и хорошо, как в тех семьях, где все собираются по вечерам вместе. Раз, незадолго до Рождества, именно в такой вечер, раздался неожиданный звонок. -- Это, вероятно доктор...-- спокойно заметила Настасья Яковлевна, тревожно взглянув на мужа. В передней послышался осторожный мужской голос, а затем в гостиную вошел Сережа. Это было так неожиданно, что никто ничего не мог сказать, и не смутилась только одна Настасья Яковлевна -- она вызвала Сережу с Урала телеграммой. Сережа молча расцеловался со всеми и сделал вид, что больной не произвел на него никакого впечатления. -- Как это ты, Сереженька, все вдруг делаешь,-- журила обрадованная Марфа Семеновна.-- Точно с печи упадешь... -- Да уж так вышло, бабушка... Я теперь человек семейный, а жена и потащила в Москву. -- Где же она, княжна? -- А осталась у себя в номере... С дороги чувствует себя не совсем здоровой, и потом... гм... вообще... Появление Сережи сразу оживило Окоемова. Да и Сережа привез такия радостныя вести. В Красном-Кусту все шло отлично и в Салге тоже. По примеру их маленькой колонии образовалась в соседней Тобольской губернии другая, потом говорили о третьей в Уфимской губернии -- одним словом, дело понемногу развивалось. Сережа разсказывал свои новости таким тоном, точно все это были вещи самыя обыкновенныя. -- И ты не сездил туда?-- удивлялся Окоемов. -- Мне-то было некогда, а Крестников ездил... В Тобольской колонии разница с нашей в том, что там нет наемных рабочих, а все члены работают сами. Нет членов-пайщиков. Компания арендовала землю у татар и работает. -- Что же, отлично,-- радовался Окоемов.-- Так и должно быть... -- Потом я слышал, что такия же колонии устраиваются в Самарской губернии и на Кавказе. Присылали к нам за годовым отчетом... Кстати, я написал коротенькую историю нашей компании и думаю ее здесь, в Москве, напечатать. Кто поинтересуется, может получить печатный оттиск... Вообще, у нас мир и покой, а в Салге и совсем хорошо. Кстати, жена захватила с собой Таню. Нужно девочку учить, и она думает устроить девочку где-нибудь в Москве. Сам Потемкин в прежнем положении и временем дичит... Марфа Семеновна слушала разсказы Сережи, смотрела на него и только качала головой. Ведь вот совсем другой человек сделался, а какое чудо-то было... Недаром старые люди сказали: женится -- переменится. Таня была привезена в Москву по желанию Настасьи Яковлевны, которая решила, что все равно, воспитывать двоих детей или троих. Сказалась раскольничья черта: по раскольничьим домам всегда воспитываются сироты. Да и Таня такая была умненькая. Еще в Красном-Кусту Настасья Яковлевна привязалась к ней и выучила ее бойко читать по-славянски. Таня будет хорошей подругой старшей девочке. -- Ты это что, Сереженька, глазами-то шмыгаешь?-- спрашивала Марфа Семеновна.-- Не успел приехать и торопишься... -- Да я ничего, бабушка... -- Не отпирайся: по глазам вижу. Небось, о жене соскучился? -- Нет, я ничего, а так... Осталась она одна и ждет меня. Просила поскорее возвращаться. -- Ничего, не помрет... Сережа-муж был, действительно, как-то угловато-мил. Его не стали задерживать. В передней Настасья Яковлевна взглядом спросила его, как он нашел больного, и Сережа только покачал головой. -- Я ко всему приготовилась...-- шепнула Настасья Яковлевна, глотая слезы: она так привыкла скрывать свое горе, а туг не выдержала.-- До весны, может-быть, дотянет... -- Бог милостив, Настасья Яковлевна... Может-быть, доктор ошибается. -- Присылайте завтра княжну. Мы все об ней соскучились... Я понимаю, почему она сегодня не приехала с вами. Сережа только молча поцеловал у нея руку. Приезду гостей Окоемов ужасно был рад, особенно, когда на другой день приехала княжна с Таней. Он давно не чувствовал себя так хорошо. И княжна была такая милая,-- замужество ее помолодило, как всех счастливых женщин. Даже в движениях появилась какая-то особенная мягкость. Всего смешнее было то, что княжна находила своего здоровяка-мужа больным и даже хотела везти к какому-то знакомому доктору, чтобы посоветоваться. Окоемов хохотал над ней до слез, так что княжна даже обиделась. -- Вы уже считаете меня совсем глупой, Василий Тимофеич...-- роптала она, не имея сил удержать счастливую улыбку.-- Сергей Ипполитыч, действительно, болен... -- Милая княжна, вы сконфузите только вашего доктора, когда приведете к нему такого здоровяка. -- Нет, я уже заметила, что он нездоров, особенно, если ляжет спать не во-время или не делает моциона... Этим уже шутить нельзя. -- Ты его запугаешь, мать, в конец...-- заметила Марфа Семеновна с авторитетом опытной женщины.-- А оно, пожалуй, и лучше, когда построже. У княжны были свои разсказы про колонию. Сережа передавал только внешния дела, а княжна привезла целый ворох новостей из мира внутренних отношений. Ея планы относительно женитьбы Потемкина рушились окончательно -- он был сильно ненадежен, а вот фельдшер Потапов, пожалуй, женится на хохлушке, если та пойдет. У них разыгрывается сейчас свой маленький роман, и к весне, даст Бог, все кончится к общему благополучию. Здоровые люди увлекались своими здоровыми делами и на время забывали о больном. Окоемов слушал их и чувствовал себя гостем, который вот-вот уйдет. Обидное и тяжелое чувство, но он был даже рад, что хоть на короткое время не стесняет других своим присутствием. Вот и теперь говорят о людях, которые готовятся жить, думают о будущем и счастливы уже этой возможностью. Вообще, большие хитрили с ним, отчасти обманывали себя, и вполне искренней была только одна маленькая Таня. Девочка долго и внимательно смотрела на больного, а потом откровенно спросила: -- Дядя Вася? ты скоро умрешь? Вопрос был сделан открыто, при всех, и все ужасно смутились. Не смутился один Окоемов. Он подозвал девочку к себе, обнял и проговорил отчетливо и спокойно: -- Нет, милочка, я совсем не умру... Я буду всегда с вами. Возьми книгу -- разве человек, который написал ее, умер? Он говорит с тобой, он заставляет тебя плакать и смеяться -- значит, он жив... Я очень много работал и очень много любил, и тоже не умру. Любовь не умирает... Будет только перемена имен: вместо Василия Тимофеича Окоемова будет работать и любить Василий Васильич Окоемов. Он сейчас еще мал и ничего не понимает, а вырастет большой -- и все поймет. Маленькая Таня сделалась как-то особенно близкой Окоемову, и он с удовольствием проводил с ней целые часы в откровенных детских разговорах. У них теперь было много общаго, а главное -- полная искренность. Окоемов внутренно подсчитывал себя и находил, что много совершенно лишней тяжести носил на себе, от которой так хорошо освободиться. Раз княжна засиделась в кабинете у Окоемова,-- ей тяжело было его оставить, хотя назначенный мужу час возвращения и был просрочен. По выражению глаз больного она чувствовала, что он желает, чтобы она оставалась с ним.-- Княжна, мне хочется поговорить с вами...-- начал он, с трудом переменяя положение на подушках.-- Дело в том, что я давно собираюсь поговорить с женой откровенно и никак не могу. Она слишком близка мне... Будет больно и ей и мне. Да... А мне нужно сказать много, очень много. Он с трудом перевел дух и посмотрел на княжну такими любящими глазами. Она умела слушать. -- Да, очень много, княжна... Зачем все вы думаете о моей смерти? Я не умру, я буду жить с вами в тех стремлениях и целях, которыя соединяют людей в одно целое. Вот вы готовитесь быть матерью, а ваш сын или дочь уже будут составлять частицу всех нас, потому что прилепятся к нашему общему делу. Слушая детскую болтовню Тани, я часто думаю о том, как она будет большой девушкой, потом замужней женщиной, матерью и пойдет по нашей дороге... Вот в чем жизнь и смысл жизни, и вот почему отдельный человек не умирает, если он одушевлен общей идеей и служит общей цели. Да и что значит каждый человек в отдельности? Сегодня он есть, а завтра его не стало... Раньше я тосковал, что не увижу своих детей большими и не буду иметь возможности передать им то лучшее, для чего сам жил. Да, обидно и грустно... Но сейчас думаю: передаст им мать, передадите вы, передаст маленькая Таня. Видите, я спокоен... Скажите и это моим детям, когда они будут большими людьми. Княжна не удержалась и расплакалась. Окоемов обнял ее и поцеловал в лоб. -- Милая вы, милая русская женщина... О, как я вас всех люблю, и какое светлое будущее вам предстоит... Не плачьте. Для слез будет свое время... -- Я уже не буду...-- по-детски всхлипывала княжна, напрасно стараясь улыбнуться сквозь слезы.-- Я уже так вас люблю... -- Если любите, то не плачьте... И когда меня не будет, тоже не плачьте... а вспоминайте с веселым лицом. Да... Потом Окоемов закрыл глаза и проговорил: -- А теперь я устал, милая княжна... Княжна убежала в детскую и долго рыдала, уткнувшись головой в подушки. -- За что, за что?-- шептала она.-- Ведь уже другие живут... пьяницы, негодяи, несправедливые люди... Зачем?

IX.

Светлое настроение не оставляло Окоемова. Посещавший его доктор мог только удивляться. Так прошел декабрь и январь. У родных и знакомых явилась даже слабая надежда, что больной проживет зиму, а потом его можно будет увезти куда-нибудь на благословенный юг. Чего ни бывает на свете... Даже Настасья Яковлевна начинала верить возможности выздоровления, как и другие, страстно желавшие выздоровления Окоемова. Сережа с женой оставались в Москве, не решаясь ехать на Урал. Им было больно оставить Окоемова в его настоящем положении. Сережа часто оставался ночевать в окоемовском доме и возился с больным, как сиделка. Сколько в нем было терпения и какой-то женской ласковости. Одно его присутствие действовало на больного успокоительно,-- ведь Сережа был такой здоровяк и точно приносил вместе с собой струю здоровья. Потом в нем не было этой женской нервности, которая волновала Окоемова. Старые друзья говорили больше о серьезных делах, и Окоемов высказывал свои последние планы. "Какой он хороший..." -- думал больной каждый раз, когда Сережа уходил от него. Когда Окоемову делалось тяжело, он обыкновенно посылал за Таней и просил девочку почитать Библию. Ему нравилось, как детский голос, чистый, как серебро, отчетливо и ясно читал великия слова, нравилось наблюдать серьезное выражение этого чистаго детскаго личика,-- величайшая книга переливала свою святую любовь, святыя страдания и святыя надежды в эту маленькую детскую головку и наполняла невинное детское сердце святыми предчувствиями. Окоемов чувствовал, как он сам делается тоже маленьким и его больное сердце крепнет и наполняется "мирови миром". Да, нужно сделаться ребенком, чтобы подняться до высоты этой книги книг... И он шел по светлой дороге в неведомую даль, оставляя земныя заботы, желания и надежды. -- Таня, ты понимаешь, что читаешь?-- спросил раз Окоемов, любуясь своей маленькой чтицей. -- Все понимаю, дядя Вася... По целым часам Окоемов лежал с закрытыми глазами, и все ходили на цыпочках, думая, что он спит. Но он не спал,-- вернее сказать, не мог даже сказать, спит он, или нет. Это были грёзы наяву... И в этих грёзах он никогда не был больным, а, напротив, таким цветущим, молодым, сильным. Он еще раз путешествовал, только теперь путешествовал по своей родине. Ведь он чувствовал холод северной зимы, изнывал в песчаных пустынях средней Азии, карабкался на кручи Кавказа, плыл по великой русской реке Волге, и опять работал, счастливый, сильный, любящий. Главное, любящий... Пробуждаясь от своего забытья, он долго не мог очнуться и перейти к грустному настоящему. Ему казалось даже странным, что он болен, что с трудом едва может перейти с дивана на кресло, и что ему даже тяжело думать о чем-нибудь, а тем больше разсказать кому-нибудь свои грёзы. Невидимая рука точно отделяла его от мира живых людей, и он смотрел на себя, как на чужого. Да и пора отдохнуть... Покой -- все. Только утихла бы ноющая, глухая боль в сердце и можно было бы дышать свободно. Довольно мук, довольно... Мартовское утро. В комнату заглядывают с какой-то детской радостью лучи ласковаго весенняго солнышка. С крыш каплет вода, образуя ледяные бордюры из сталактитов. В воздухе несется желание жить... И Окоемов почувствовал облегчение и сообщил это жене. Никто не смел даже радоваться, хотя все страстно мучились желанием верить. -- Мне лучше... да... лучше...-- повторял Окоемов, глядя на жену округлившимися от болезни глазами. -- Только, пожалуйста, не волнуйся...-- уговаривала она.-- Если бы ты теперь выспался хорошенько. -- О, я буду скоро здоров... Мы опять поедем туда, на милый север... Сколько времени потеряно с этой глупой болезнью. -- Да, да... едем, только поправляйся. Все боялись верить и верили. Это была первая ночь, что все заснули спокойно. Марфа Семеновна, не допускавшая мысли, что ея Вася может умереть, за последнее время заметно приободрилась и даже заплакала от радости, что ея Васе наконец лучше. Но Окоемов не заснул. Ему мешало какое-то странное головокружение и шум в ушах. Он терпеливо дождался утра, когда все проснулись, и попросил сейчас же послать за Таней. -- Я соскучился...-- серьезно обяснил он. Настасья Яковлевна удивилась его спокойствию и послала за девочкой. Таня сейчас же приехала. Окоемов попросил посадить себя на диване в подушках, усадил девочку рядом и попросил ее читать. -- А что мы сегодня будем читать?-- спросила девочка. -- Разверни книгу и читай, что раскроется. Таня развернула библию на той странице, где разсказывалась история Самсона. Детский голос зазвенел... Окоемов слушал, закрыв глаза. -- "...и пришел Самсон в стан филистимский..." -- Таня, дай мне свою руку... Девочка сама взяла исхудавшую руку Окоемова и продолжала читать историю Самсона. Когда она кончила, Окоемов был уже мертв.

1894.