Он никуда не отлучался после моего ухода, – это я поняла, едва войдя в темный холл.

Из-под двери кабинета полоска света тоже не пробивалась, а если свечи были зажжены в спальне, от центрального входа я никак не могла это увидеть, потому что окно выходило на другую сторону.

На пустырь, на лес, за которым было кладбище.

Юная леди все-таки входила. Я почти увидела ее тень, искаженное обидой и готовностью заплакать хорошенькое личико.

«Теперь я поняла. Вы действительно два сапога пара. Ты всем причиняешь боль!».

Ступенька снова, как в первый вечер, скрипнула под ногой, – дом как будто предлагал мне не мешкать и не забивать себе голову лишними мыслями.

Напоминал, какая, в сущности, ерунда все то, чего я по тем или иным причинам пыталась избежать все это время.

Фьельден уже дышал предстоящим праздником, и ночи стали темнее и гуще.

Сбросив обувь еще у двери, даже через теплые чулки я чувствовала исходящий от пола жар – дом тоже готовился, превращался одновременно в неприступную крепость и место, в котором можно будет по-настоящему отпраздновать.

Начало Темного Времени, поворот в зиму, первую корочку льда. Долгие месяцы тишины и собранности, нужные для того, чтобы застыть вместе с миром и совсем немного переродиться в Ночь Весенних костров.

Кайл действительно был в спальне. Полностью одетый, он сидел в кресле полубоком к камину и читал принесенные мною из дома Мерцев бумаги.

Должно быть, проверял, ничего ли мы не упустили.

Остановившись на пороге, я неспешно скользнула взглядом по его рукам, по отсветам пламени, пляшущим на левой стороне лица.

Тишина, нарушаемая только треском поленьев, сделалась глухой и плотной, поглотила мысли, чувства и даже звук биения сердца.

Нам всё ещё было нечего сказать друг другу о той ночи пятилетней давности.

Должно быть, уже никогда не будет.

Подняв голову, Кайл посмотрел на меня в ответ, – точно так же бесконечно долго, – а потом отложил папку и встал.

Подойдя ближе, он первым делом захлопнул дверь, дотянувшись до нее через мое плечо. Как будто загоняя в ловушку или подтверждая, что я пришла в нее добровольно.

Или сама себя загнала, – не было уже никакой разницы, ни второго, ни третьего, ни десятого смысла.

Развернув спиной к себе, Кайл подтолкнул меня вперёд, чтобы удобнее стало опереться о тёплое гладкое дерево ладонями, и принялся издевательски-медленно расстегивать платье.

Его дыхание у меня над ухом не сбивалось, он не был зол, но ощущался настоящим воплощением окутавшей город беспросветной и бесконечной тьмы.

Без конца и начала, без шанса оставить позади, забыть и не придавать значения.

Эта сила не держала, дорога прочь оставалась свободна, но была слишком притягательна, чтобы от неё отказаться.

Когда ставшая вдруг такой тяжелой ткань упала к ногам, – кажется, туманную вечность спустя, – я облегченно выдохнула и развернулась. Потянулась к его рубашке, но Кайл перехватил мои руки.

Идеально выверено, в самый правильный момент.

Его взгляд сделался темнее и внимательнее, а я наоборот предпочла опустить ресницы, когда пьяняще-пряная возможность просто подчиниться отозвалась гулким эхом в затылке.

Он решал, насколько мы оба будем раздеты, и торопиться было некуда.

Мою нижнюю рубашку Кайл лишь немного сдвинул с плеча, не касаясь груди, но повторяя костяшками пальцев тот путь, что Габриэль немногим раньше проложил губами.

Разумеется, все чувствовал и видел насквозь, прекрасно понимая, как и почему закончился мой вечер с доктором Беккетом.

Я облизнула губы, мысленно послав к Нечистому мысль о том, в какое уязвимое положение себя ставлю.

Хуже всего было не это, а абсолютное знание о том, что он никогда не ударит по-настоящему. Ни тогда, в деревне. Ни тем более теперь.

Расстегнув пуговицы на его брюках, быть может, быстрее, чем следовало, я едва не споткнулась о собственное платье, когда Кайл потянул меня к кровати.

Можно было и так, не сходя с места, но мы обы были настроены на долгую ночь.

Огонь в камине показался мне слишком ярким, когда я случайно скользнула по нему уже поплывшим взглядом, – а может, и правда стал таким, потому что Кайл действительно изменился. Его руки опять стали холодными, и теперь он, наконец, отпустил себя по-настоящему.