Они кружили по холмам большую часть дня. Как казалось Августу совершенно без цели. Вверх, вниз, снова вверх, иногда останавливались на вершине очередного пригорка, иногда спускались в овраги, где повторялась одна и та же процедура. Встав на колени, великанша склонялась к земле и обнюхав камни и мох словно охотничий пес, нечто неразборчиво бурча качала головой, чтобы спустя минуту и указать новое направление. Иногда долго сидела над какой ни будь веткой или ковыряла пальцем совершенно не отличающийся от других, по мнению юноши, участок почвы. Несколько раз возвращались обратно, чтобы начать все сначала. Пару раз переходили в брод неглубокие, но холодные до судорог в ногах ручейки. Один раз остановились, чтобы разделить пополам начавшую черстветь лепешку. И через пол часа снова продолжили бесконечное кружение по холмам. Пока не набрели на какую-то нору. Дыру в земле усеянную вокруг остатками мелких косточек, и горянка сунувшись в нее по пояс долго чем то шуршала и хрустела.

Надо как ни будь рассказать ей о нижнем белье. Или объяснить, что бывают и более длинные рубахи.

Тогда эта неожиданная мысль его настолько рассмешила, что он выпустив почти вытащенную из ножен скьявону отошел на пару шагов и долго сидел глядя в никуда и давясь от истеричного смеха. Что бы он ни делал, как не пытался успокоится, его плечи продолжали содрогаться, а из глаз градом лились слезы. К счастью приступ прошел прежде, чем великанша вылезла из норы. А потом они пошли дальше.

Отец от меня отказался. Вычеркнул из родовых списков.

Августу хотелось верить, что пернатое чудовище солгало, но что-то внутри подсказывало, что все обстоит именно так. Он попытался представить себе отца. Прямая как стрела спина, походка кавалериста, мощный затылок, складки у вечно искривленного в брезгливо-недовольной гримасе рта. Почти скрытая широкополой, украшенной перьями шляпы, вертикальная морщинка между бровями — признак гордеца. Выдвинутый вперед подбородок, пышные буфы расшитого жемчугом шелкового камзола. Крепкие руки с прочно въевшимися полукружьями чернил под ногтями. И глаза. Острые внимательные, вечно взвешивающие и ищущие.

«Запомни, благо рода превыше всего, сынок.»

Да. Вернутся в Лютеций и рассказать отцу о своих злоключениях было глупой затеей. Как он мог вообще на что-то надеяться? Максимум на что он мог рассчитывать после своего рассказа это кров, ужин, и последующая отправка в какой-нибудь отдаленный монастырь. Отец бы не стал связываться с конгрегацией. Глупо. Как все было глупо. А теперь, когда его семья получила «официальную версию». Он для них просто умер. Скоропостижно. Для всех. Что же, братья наверняка порадовались. С другой стороны, у его за пазухой патент ловчего шестого круга доверия. Он приравнен к лицу ненаследного дворянства. И хотя бы может сохранить свое родовое имя вычеркнули его там из каких-то списков или нет. Это обнадеживало бы, если бы юноша не понимал, кто он теперь на самом деле. Клейменый. А теперь еще и лишенный наследства. Защиты семьи. Никому не нужный. Все на что он может рассчитывать это на службу пса инквизиции. Безродной шавки, которую держат на поводке и никогда не пустят в дом. Как она сказала? Смазливым личиком и серебряной ложкой во рту? Что же ложки у него не осталось. Ни серебряной никакой еще. Да и назвать его теперь смазливым сможет только слепой.

Мысли ворочались в голове тяжелыми глыбами и юноша чувствовал как в висках в такт прорастают мелкие иголочки боли. Глупец. Какой он же все-таки был глупец.

А потом они нашли след. Хотя лучше бы не находили.

Остановившаяся на середине очередного подъема северянка подождала пока изрядно отставший, жадно глотающий воздух, юноша с ней поравняется и молча ткнула оголовьем топора себе под ноги.

Поначалу Август не понял что это. А потом, несмотря на то, что его желудок был почти пуст его начало рвать. Долго и болезненно. Это была белка. Обычная белка. Тщательно распятая на земле, лишенная большей части шкурки с распоротым брюшком, и раздвинутыми ребрами зверек раскинув лапы лежал на камнях бесформенной грудой меха и мяса. Голова животного была раздавлена, но едва свернувшаяся кровь явно указывала на то, что еще недавно животное было живо.

— Кто-то содрал с нее шкуру живьем. А потом вырезал ей кровавый крест на брюхе. Так у нас казнят самых страшных преступников. Говорят больших мучений человеку не испытать. — Тихим лишенным эмоций голосом произнесла внимательно вглядывающаяся в окружающий их пейзаж северянка. — Голову это я. Она была еще жива. Мучилась.

— Г-г-г… — Выплюнув очередную заполнившую рот порцию желчи Август замотал головой и поспешно отвернулся. По щекам снова катились слезы. Тело била мелкая дрожь.

— Ты наверное хочешь спросить, барон, кому это было надо? Какое чудовище могло поймать белку и нести ее с собой несколько дней, чтобы выпотрошить ее здесь?

— Н-н-нести-и… — Выдавил из себя чувствуя, как низкое небо кружится над головой затягивая его в иссиня-голубой водоворот, а тело перестает слушаться, Август опустившись на колени и утерев рот рукавом камзола, уперся руками в покачивающуюся землю. — Смешанные, да?

Дикарка пожала плечами.

— Ее поймали пару дней назад. Не давали, есть и пить. Это видно по внутренностям. Несли с собой. Но, в определенный момент, кто-то решил присесть здесь и перекусить. И заодно развлечься, поедая пшеничные лепешки и запивая кислым вином. Вино было яблочным, запах до сих пор стоит. А лепешкам не больше седмицы. Ближайшее селище здесь как раз в семи днях пути. А гибриды не пекут хлеб. Так что думай сам. А неплохой отсюда вид, да?

Закрывающее дыру на месте глаза веко, дрогнуло, будто напиталось слезами и упроно, несмотря ни на какие примочки Майи, продолжающей выделятся слизью. Это было мерзкое ощущение, но юноша вцепился в него словно утопающий в плавающий на волнах бочонок.

— Ты считаешь… это развлечением?

— Я нет. — Медленно покачав головой великанша перехватив топор, уперла подток в землю и оперлась на него словно на посох. — Никогда не пытала ни людей ни животных. Иногда убивала так, чтобы было больно. Когда злилась. Пару раз оставляла недобитков истекать. Потому, что считала что они это заслуживают. Но, чтобы специально пытать… Я считаю это мерзким. А тот, кто это сделал… Он считает это забавой.