И тут только целительница дернулась. Медленно оглянулась — и глаза ее блестели дикой яростью.

— Я ничего не путаю, — зло прошипела она, до того взбешенная, что голос пропадал. — Это вы, идиоты, хер от ложки отличить не можете, хоть бы вас выдрать ими! Кого притащили?!

И женщина рывком заставила свое грузное тело обернуться — мясистое лицо уродливо горело через старческие пятна, и валик подбородка трясся, пряча шею; мелкие глазки потонули под заплывшими низкими веками. Без маски мертвенного, непоколебимого спокойствия женщина сделалась уродлива и омерзительна.

— Кого? — Йотван припомнил вдруг все опасения: чумная дева, вештица, вершниг, ротберка — Духи знают, кто. Он свыкся за прошедшие дни, перестал переживать, но тут вдруг словно кто мокрой рукой по позвонкам провел — не зря ли он оставил ее жить? Не зря ли не убил?

Это поганый край, хоть и прекрасный — так нечего отсюда погань разносить.

Он бросил взгляд на девку — та сидела тихо, сдерживалась, хоть видно, что подкатывало к горлу вновь. И, глядя на бескровное лицо, он теперь вспомнил сам все те синюшные тела, что находил в застенках только что отбитых замков; узнавал приметы этой бледной изможденности на без того измученном детском лице.

В голову все не лезла мысль: как так, чтобы столь много рыцарей перетравили, точно тараканов этой вот мушиной дрянью.

— Кого! — Передразнила его только пуще взвившаяся женщина. — Сам-то не знаешь и не видишь? Сучье это семя, нечестивое! Мало вам было ереси на западе — оттуда тащите ее сюда! Не ясно разве? Из еретиков она! Жгли их на западе и резали — и для чего? Чтобы тащить заразу эту, этих вот гадюк к нам на восток да пригревать? Чтобы и тут они все своим ядом отравили? Идиоты!

Помимо воли серые плащи кидали взгляды на девчонку — кто украдкой, кто в открытую. То ли боялись разглядеть в малявке эту скверну, то ли уже видели ростки, что обернутся ядовитыми цветами через годы. Не так уж сложно было бы представить их в нескладном тощем тельце.

— Она ребенок.

В густом и вязком напряжении спокойный голос Кармунда казался издевательским, если не беззаботным. В нем даже слышалась его извечная улыбка, чуть ли не смешинки, будто он не слышал резких слов.

— Грехи отцов бывают велики, но дети — чистые листы и незамаранные. Их можно перекрасить в разные цвета и написать на них любую мудрость — так нас Духи учат в Книге. Так Орден много веков рос и укреплялся — и ты кто, чтобы против вековых устоев выступать? — спокойно продолжал он.

— Единственная, у кого есть разум, надо думать! Кому сказать смешно: целый отряд за еретичку заступается и разевает пасть на добрую сестру. Ни к возрасту у вас нет уважения, ни к выслуге. Я вот таких щенков, как вы, знаете, скольких выдрала из самого небытия? Кто я такая? Мать вторая вам, щенкам, названная!

— Знаешь, кто мать щенкам? — смешливо перебил ее только невозмутимей кажущийся рыцарь.

Она запнулась и ожгла его горящим взглядом.

— В вас всех гнилье вровень с краями, раз так тянет эту погань защищать! Одной чумой пропитаны! — и женщина брезгливо сплюнула.

Кармунд в задумчивости гладил рукоять меча. Не как у всех — фамильного: в навершии из-под дорожной пыли пробивался герб Виит Орреев; поблескивали серебро и блеклый синеватый пурпур.

В отросшей бороде подрагивала тень улыбки когда он сказал:

— Вас больно мало выжило на Полуострове, а вы нужны. Мужик бы тут стоял — уже бы без зубов или без головы лежал, ну а с тобой-то что?

Он говорил беззлобно и совсем спокойно, безо всякой ненависти — по тону в первый миг и не понять, что он всерьез, но в жестах было что-то, в их неспешной плавности, в обманчивой и зыбкой мягкости.

Целительница только фыркнула.

— Раз делать ничего не собираешься — так и молчи. Стращать будешь вот этих сопляков, а не меня.

Кармунд тягуче склонил голову к плечу, прикрыл глаза и тонко улыбнулся. Шагнул вперед, навис над женщиной — на голову, едва ли не на полторы — и мягко опустил ладонь на грузное покатое плечо. Склонился, чтобы прошептать:

— Я тебя в самом деле не убью. Только обмолвлюсь, на капитуле, что старые привычки сложно изживать, и кто однажды всыпал рыцарю в рот горсть мушиной смерти — тот уже не может перестать. А до тех пор, — он выпрямился и продолжил в полный голос, — оставайся тут. Служи и выполняй все, что положено, пока есть толк — времени у тебя осталось не сказать, чтоб много.

Игривый ветер налетел, чтобы раздуть полы плаща и обнажить фамильные цвета добротной стеганки с гербом — не орденским, а родовым.

Женщина замерла прямая, точно палка, в землю вогнанная, — только глаза ее пылали до того, что даже серые плащи невольно затоптались, на шаг отступили. Кармунд стоял расслабленный, смешливый, непоколебимый.

— Чушь! — рявкнула она, хотя сама себе уже не верила. — Глупость! Про себя им лучше расскажи! Про то, как ты за эту погань заступался, как сестре грозил, что Орден защищала!