Ночь предпоследнего дня месяца гнала на небо яркую луну, чей ровный круг разлил едва заметный желтый ореол по поволоке тонких облачков.

Мгновения отсчитывались гулким ритмом завороженных сердец.

Не только детских — этой ночью в небеса смотрело все предместье, весь Лиесс. И каждый ждал, как ждут известий о ребенке, возвратившемся с войны или же о жене, что наконец-то разрешилась после долгих родов. И это ожидание стерло границы и сомкнуло пропасть между благородным и безродным, между бедным и богатым, между грешником и праведником — ждали все. Смотрели вверх и нищие из стареньких ночлежек, и братья-рыцари из ремтера, и шлюхи из дома терпимости.

Смотрела и Йерсена.

Смотрела и не понимала, отчего все так трепещут. Одеяло продувалось едким сквозняком. Возня лишь утомляла.

— Началось!

“Что началось?” — тоскливо думала она, глаза вверх обращая…

И невольно замерла. Там, в темноте окна ночь озарилась вдруг странным неровным светом — он как будто бы дышал и лился не с небес, а снизу, с крыш раскинувшегося под замком города. Все они слабо замерцали, словно потянулись вверх — то разгоралось пламя, блеклое по первости.

Лунный Огонь.

Он был сине-зеленый, цвета малахита, и не вился, не плясал, лишь только колыхался. Не занималась от него солома и не вспыхивали листики, застрявшие меж черепиц на память о багрянце осени…

Лунный Огонь зажегся на Лиессом — символ веры, что сумел согреть столько сердец, что они вместе они продили Орден, что уж много лет яростно бился и лил кровь на службе Духам и во имя их извечной воли.

Память о нем навеки оставляла след, порабощала душу всякого, кому случилось видеть это чудо.

Йерсена не могла оторвать глаз и даже не моргала, пока смирное плавное зарево сменяло в них ее родное злое пламя своей благодатью. И вместо яростного танца, что готов был все пожрать и все испепелить, разлилось наконец спокойствие.

С улицы долетел хор голосов — жрецы покинули святилище и завели тягучий монотонный гимн на древнем языке. Под его звуки затихал и забывался голос матери, и новый день лишь отвращал — едва ли он сумеет принести хоть что-то, кроме ярких и болезненных воспоминаний о Лунном Огне, дрожащем в такт песням жрецов.

В его зеленом свете было все равно, сколько еще ей подбирать объедки и драить полы, и сколько долгих лет минет в труде. Неважно было, что капитул на год лишит Йотвана плаща, что Кармунд будет безнаказанно навязывать ей разговоры. Что постоянно будет лезть к ней ненавистный Йергерт и что Рунью за ее ослиное упрямство все-таки отправят в дом терпимости, едва в четырнадцать она перерастет приют. Что мало кто захочет быть любезен или добр с дитя чумного еретического края. Что эту самую чуму в столицу все же принесут.

Все это растворил и выжег без следа Лунный Огонь. В такие ночи, когда над Лиессом поднималась полная луна, даже Йерсена беззаветно верила, что Орден прав. С той самой первой ночи.

Часть II

Время костров и жертв

Двенадцатый год с начала войны на Ильбойском полуострове

Глава 1

Последние два дня декады даны, чтобы отдыхать, а не работать — так у всех. И отдыхали и чиновники, и горожане и, порой, даже селяне — те и то старались отложить заботы. Лишь Орден был обязан нести службу бдительно и неусыпно, потому что не бывает отдыха от службы Духам. Единожды решив служить им, слов не взять назад.

И в эти два последних дня кормили нищих.

У барбакана, что устроился на противоположной стороне ущелья, разделившего город и замок, ставили навес, лотки. Прикатывали бочку самого противного и мерзкого вина, какое было не взять в рот даже разбавив до едва подкрашенной воды, с замковой кухни приносили котелки с вонючей баландой, подсохший или же наоборот заплесневевший хлеб… И всякий мог прийти с миской и кружкой, чтобы получить харчи — очередь собиралась длинная, витая.

В такие дни приютским детям позволялось сойти вниз, на третий двор и даже выйти за ворота замка, чтоб прислуживать. При них ставили взрослых да еще серых плащей — чернь успокаивает вид мечей при поясах.

И лишь в такие дни случалось глянуть на Лиесс вблизи, а не издалека, с высоких стен, почувствовать дух улиц, одновременно родных и незнакомых, разглядеть щербинки кладки, трещины и грязь на старом фахверке, увидеть под ним дранку.

Город пах баландой и кислым до оскомины вином, какое брезгуешь слизнуть, случись некрупной капле упасть на руку.

Йерсена часто пялилась на убегающее вдаль мощение, натоптанное до того, что ни единая травинка не могла пробиться меж камней. Улицу замостили лишь в прошлом году — Магистр лично приказал, а вместе с тем издал указ: под страхом штрафа запрещалось перекрыть такие вот мощеные дороги хоть телегами, хоть пьяным людом, выплескивать помои или прочий мусор; конский навоз положено было укладывать лишь в отведенные места и вывозить не реже, чем в три дня.