Глаза сестры были полны злобы и отчаянья, но встретившись со моим взглядом, потеплели. Её напряжённые руки расслабились, она оплыла, словно свеча, и повиснув у меня на груди, заплакала.

— В чём дело, Глеб?

Голос мамы, строгий и вместе с тем мягкий, чарующий, приятный, волшебный, он подействовал на меня, словно бальзам, облив сердце сладким, как патока, чувством любви.

— Вольдемар опять испортил Наташкины туфли.

— Сапоги, — всхлипнув, поправила Наташка и глубже зарылась лицом в рубашку у меня на груди. — Любимые. Самые тёплые.

— Те, коричневые, с бляшкой? — мама подошла к нам, встала рядом, улыбаясь, посмотрела сперва на Наташку, потом на меня, кивнула мне, одобряя и обняла нас.

Господи, как же это приятно! Я три месяца не видел её, она три месяца не обнимала меня. Я потянулся к ней, стремясь забрать все её тепло, всю её ласку, но на руках моих висела младшая сестра, что прямо сейчас мешала мне насладиться обществом мамы. Снова она мне мешает.

Я вздохнул. Ни злобы, ни раздражения, я к Наташке не испытывал. В конце концов, она же не виновата, что родилась вообще, и что родилась девочкой тем более. И всё же провести время с мамой один на один мне бы хотелось.

— Что произошло, Анастасия Павловна? — не выпуская нас из объятий, спросила мама. Она со мной одного роста, но сейчас мне казалось, что она выше. Значительно выше, и нависает над нами с Наташкой, словно прочная и мощная скала.

— Елизавета Фёдоровна, Вольдемар вновь использовал сапоги Натальи Сергеевны как уборную.

— Понятно, — не выпуская нас, мама чуть отстранилась, провела рукой по голове Натальи, заставив её поднять взгляд. — Ты опять не убрала обувь, — мама вздохнула. — Наташа, у нас есть слуги, и мы можем поручить это им, но, если ты сама не будешь иметь представление о порядке, ты не сможешь объяснить слуге, как именно, и что именно стоит ему убирать. Вольдемар рано или поздно этому тебя научит. Жаль лишь, что образование твоё обходится нам слишком дорого. И это не то образование, что тебе нужно. Оно тебе пригодится, когда ты с подружками по комнате будешь жить в институте, но сейчас тебе бы лучше усвоить науку.

— А может, я не хочу в институт? — в глазах Наташки вспыхнула надежда.

— Ты можешь не хотеть, — мягко, но настойчиво мама убила эту надежду, — но сделаешь так, как скажет отец. Хочешь замуж? Можно устроить и это. Но будучи замужем, девушка должна быть образована. Иначе мужу её не о чём будет с ней говорить. Как дела в гимназии, Глеб?

— Замечательно, — я пожал плечами, невольно вытолкнув Наташку из маминых объятий.

— Расскажешь, когда мы вернёмся, — сказала мама и, как в детстве, погладила меня по голове. — Наталья, поехали, купим тебе новые сапоги. Но если ты снова их не уберёшь, и Вольдемар снова их испортит, ходить будешь босиком. Глеб, прошу тебя, не уходи, дождись нас. Мы скоро вернёмся, а с друзьями проказничать вы сможете и завтра.

Я улыбнулся и кивнул. Приятно выполнить просьбу мамы, тем более что всё равно никуда не собирался. Да и дело у меня появилось. Наташка, конечно, та ещё заноза, но оставить без внимания того, кто её обидел, я не могу. Всё же я её старший брат.

Крохотный, чёрный паучок по тонкой, почти невидимой паутине, спустился с гардины на открытую форточку. Яростно треплющий тюль ветер едва не сорвал кроху, но тонкие лапки вцепились в крашенное в белое дерево, удержали тело, выровняли, засеменили по неровной, чуть вздувшейся, но ещё блестящей краске, донеся паучка до самого края.

Паучок замер, разглядывая сидящую под окном женщину. Он смотрел вниз, не решаясь ни остаться на порывистом холодном ветру, ни спуститься, на собранные в тугой, высокий пучок, начавшие седеть волосы. Паучок боялся: слишком он маленький, слишком тонкие у него ножки, слишком хрупкое тело. И паутина хоть надёжна, но так тонка. И ветер так силён. Но паучку надо вниз. Надо! Как бы ни было ему страшно.

Словно почувствовав его взгляд, женщина оторвалась от книги, проложив страницы пальцем, закрыла её. Глубоко и печально вздохнула, немного сдвинулась назад. Ловко вытащила из-под кресла шаль, прищурилась, хитро-хитро, словно замышляла какую-то шалость. Набросила шаль на колени, села ещё глубже, поёрзала, устроилась, приняла удобную позу. Зачем-то провела рукой по обитой зелёным бархатом спинке кресла, по подлокотнику. На мгновение закрыла глаза, кивнула. Книга легла на колени, палец женщины скользнул по странице, осторожно зацепил край, перевернул. Она вздохнула и вновь погрузилась в чтение.

Теперь паучку не надо было спускаться на волосы, он мог опуститься ей на плечо и скрыться в чуть посеревших от времени, но целых и ухоженных кружевах её платья. Если бы она накинула шаль на плечи, он бы смог спуститься только ей на волосы. Слишком лохматая шаль, слишком маленькое у него тело, слишком тонкие ножки. Да, шаль ещё может доставить неприятности, но это позже, когда он доберётся до её ног, сейчас же главное — спуститься. И теперь, когда она пересела, он мог не бояться ни быть пойманным, ни даже замеченным, кружева спрячут его.

Паучок решился. Он прикрепил паутину, осторожно спустился по форточке. Прикрепил паутину, зацепив нить за обломившийся кусочек краски и наложив сверху несколько слоёв, создал надёжный, липкий кокон. Теперь нить не оборвётся. Паучок спустился, до края форточки, не обращая внимания на злобно воющий ветер, зацепился лапками, повис на двух, выбирая момент. И, словно прыгун в воду, оторвался от форточки.

Мгновение и он сел женщине на плечо, нырнул в кружева на плече, затерялся в платье. Ветер не успел. Он беспомощно хлестнул, сорвал с форточки паутину, бросил в тёмный угол и затих. Женщина поправила очки, подняла взгляд на горящую над головой керосиновую лампу, глубоко и печально вздохнула и перевернула ещё одну страницу.