— Кровь зовёт… кость ломает… тень уходит… — шептала она.
– Кровь зовёт… кость ломает… тень уходит… Она взяла скрутки трав и разломала их пальцами. Пыль трав взвилась вверх, а Василиса, не теряя времени, поднесла спичку, чиркнула, и вспыхнул слабый, дрожащий огонёк, осветив её морщинистое лицо, с глубокими тенями. А потом этот огонёк превратился в настоящее разноцветное пламя: синее пламя поднялось с шипением, как кипящая вода, зелёное - с треском, как ломающееся дерево, красное - с гулом, как кровь, текущая по венам. Дым взвился вверх, густой, чёрный, закружился в воздухе, заполняя коридоры, цепляясь за стены, за руны, за тени.

Василиса встала, сжимая нож в руке, подняла руки вверх, и в мрачной пустоте разнёсся её голос:

— Марина… дочь крови моей… отдай себя… закрой дверь…

Марина громко надрывно закричала и крик этот был мокрым, булькающим, как будто её разорвало изнутри. Призрачное тело задрожало, стало тоньше, и дым обволок её, потянув к чёрной и бесконечной яме. Прозрачные и дрожащие руки потянулись к Василисе, а глаза, прежде мутные и пустые, вдруг вспыхнули красным, как кровь перстня. Кожа лопнула, призрачная плоть треснула, и тело разорвалось, как тряпка под когтями. Дым тут же втянул её в яму, с хрустом, громким, как ломающиеся кости, и с криком, растворившимся в голосах:

— Они тянут… я ухожу… прости…

Василиса упала на колени, вцепилась в книгу, и страницы её затрещали под пальцами. Она чертила знаки кровью, резкими, рублеными движениями, а дым сгущался всё больше и больше, пока не стал чёрным и густым, как смола. Огонь вспыхнул ярче, синее пламя поднялось выше, зелёное закружилось вокруг, красное зашипело. Яма задрожала, края её сжались, и тени, длинные, извивающиеся, громко, хрипло закричали, с эхом, от которого стены задрожали:

— Ты не закроешь нас… мы возьмём тебя…

Лена подняла пустой, как вода в заросшем пруду взгляд. Она сжала перстень в кулаке, и её громкий надрывный крик смешался с криками голосов. А потом глаза её вспыхнули, белые, горящие, и из них полезли новые, десятки, сотни, тысячи глаз, чёрных, красных, белых, вылезающих из её плоти, как опарыши из гниющей туши. Лицо девушки разорвалось, кожа повисла клочьями, и глаза покрыли её собой, они шевелились, смотрели, кричали:

— Ты не спасла нас, старая ведьма… мы вечны…

Василиса подняла нож, вонзила его в ладонь, и кровь хлынула струёй, заливая знаки, яму и тени. Она закричала и яма с громким хрустом сжалась. Портал дрогнул, края его заколебались, и тьма сомкнулась с криком, растворившимся в пустоте. Лена исчезла, став тенью с тысячей глаз, а следом за ней затихли и голоса, оставив после себя только тишину, густую, мёртвую, как могила.

Василиса упала на пол, вцепилась в посох, и судорожно, хрипло задышала, пытаясь набрать полную грудь воздуха. Междумирье исчезло, Василиса вновь была в старой, сырой и тёмной часовне.

Тьма Междумирья растворилась, как дым, унесённый ветром, и Василиса рухнула на пол часовни, словно сломанная кукла, выброшенная в грязь. Серые каменные стены, покрытые мхом и трещинами, сомкнулись вокруг неё, сырые, холодные, с запахом плесени и крови. Пол под ней был усеян пылью, обломками алтаря, и лужами её собственной крови. Она по-прежнему крепко сжимала посох, и её руки дрожали. Дыхание вырывалось хрипом, тяжёлым, судорожным, и каждый вдох был горьким, с привкусом гнили и железа, будто она глотала ржавую воду.

Рассвет пробивался сквозь щели в стенах, слабый, розовый, словно кровь, разведённая водой, и падал на её лицо — морщинистое, с тенями, глубокими, как трещины в земле. Василиса поднялась, шатаясь, опираясь на посох, и каждый шаг отдавался в старых ломких костях, готовых сломаться под тяжестью её тела. Междумирье оставило свои метки — не только в сознании, но и на теле. Левая ладонь, куда нож вонзился в ритуале, была разодрана, кожа свисала красными, влажными клочьями и кровь всё ещё сочилась из раны. Пальцы дрожали, скрюченные, с треснувшими и чёрными, будто обугленные, пальцами и каждый сустав горел, как угли, тлеющие под кожей.

На груди, где она резанула себя, осталась рваная рана, длинная, глубокая, с краями, загнутыми наружу, как лепестки гнилого цветка. Кровь текла по сорочке, пропитала её, смешалась с грязью, а кожа вокруг раны треснула, покрылась сеткой чёрных вен, пульсирующих, как черви, копошащиеся в плоти. Каждый вдох давил на рёбра, и острая, жгучая боль пронзала, словно нож, вонзающийся снова и снова. Ноги подгибались, левая ступня волочилась по полу, оставляя кровавый след — кожа на ней лопнула, мясо обнажилось, красное, с нитями сухожилий, свисавшими, как рваные верёвки. Правая рука, сжимавшая посох, была покрыта трещинами, кожа отслаивалась, как кора с гниющего дерева.

Василиса шагнула к двери, и половицы под ней заскрипели, громко и протяжно, будто стон. Она вышла из часовни, и лес встретил её тишиной, мёртвой, вязкой, с туманом, стелющимся по земле, цепляющимся за ветви, за траву. Небо над Клинцовкой было серым, тяжёлым, и рассвет не нёс тепла — только слабый свет, падающий на деревню, как тень, отбрасываемая умирающим солнцем. Старуха шла, волоча посох, и каждый шаг был медленным, тяжёлым, как будто земля тянула её вниз, в свои недра, пропитанные гнилью и безысходностью.