Над головой офицера нависал пехотный перископ, и Небольсин время от времени бросал взгляд в окуляр, приглядываясь к тому, что творилось на немецкой стороне. Лицо штабс-капитана, худое и усталое, невольно располагало к доверию.

– С "Аскольда"?
– удивился Небольсин, прочитывая бумаги.
– Так-так. Бывал я там, на вашем пароходе. Эсер? Большевик?

– Мы, - ответил Перстнев, - анархистами будем.

– О-о!
– И посмотрел на матроса уже с интересом.
– Анархизм вещь рискованная и требует высокого интеллекта. Что читал?

– Да я... так. Мы не читали. Мы разговаривали.

– Я признаю и такой метод - мышление в разговоре. Кстати, в анархизме - конечно не в обывательском, а классическом!
– очень любопытно отношение к элементу сознания масс... Вы как к этому относитесь, уважаемый?

Шурка Перстнев хлопал глазами:

– Как отношусь? Хорошо отношусь... Мы не читали!

– А я вот читал. И князя Кропоткина, и над Прудоном сидел, и Штирнера проглотил. Ну и, конечно, Бакунина... Однако, как видишь, анархистом не стал...
– Подумал немного, поскреб небритый подбородок красивой грязной рукой и сказал: - Думается, что ты тоже не анархист, а просто... дурак!

– Да нет, - обиделся Шурка, - мы понимаем. Вот чтобы власти не было... ходи, куда хочешь... налогов платить не надо.

– Бред!
– ответил Небольсин.
– Дай вам волю, так вы грабить пойдете. А цивилизованное государство без налогов существовать не может. Каждый обязан подкреплять отечество не только разумом, не только руками, но и копейкой своей... тоже!

– Вернется ли?
– приуныл фельдфебель, глядя себе под ноги.

– Потерпи, Иван Василич, она вернется...

Штабс-капитан посуровел. Махнул рукой Шурке:

– Ладно. Черт с тобой! Не для того ты прислан в мой батальон, чтобы я просвещал тебя... Только не мусорь здесь словами! У меня - как при анархизме: набью морду и сдам в архив...

Шурка стоял навытяжку, хлопая глазами: хлоп-хлоп. Все было непривычно и непонятно в этом солдатском мире. Пахло землей, червями, тленом. И плакал, убивался навзрыд фельдфебель: вернется ли? вернется ли? Ну когда же вернется?..

Небольсин вскрыл жестянку ножом, сказал:

– Рядовой Перстнев, сядь и все слопай!

Это была ветчина с горошком. Но... пальцем, что ли?

– Эх вы, флотские!
– с оттенком пренебрежения протянул Небольсин. Даже ложки с собой не имеете.

Шурка не спорил и торопливо умял банку с помощью чужой вилки. Потом поверху прошел гул, и Небольсин поманил его:

– Вы ведь как?
– сказал штабс-капитан.
– Воюете с врагом, часто даже не видя его. Хочешь немца посмотреть? Живого? Теплого? На русском хлебе вскормленного? Вот он - смотри!

В зеркалах перископа Шурка увидел развороченную землю брустверов, а над ними полоскалось на ветру широкое-полотнище:

ЗДРАВСТВУЙТЕ, ПЕРВАЯ РУССКАЯ БРИГАДА!

ВАМЪ НЕ ХВАТИЛО ЗЕМЛИ В РОССИИ, ВСЕ ВЫ ПОГИБНЕТЕ НА ЗЕМЛЕ ФРАНЦИИ!

Но ни одного немца Перстнев так и не увидел.

– Ой, боюсь, что не вернется...
– сказал фельдфебель. Небольсин повертел пальцем возле виска, шепнул:

– Спятил вчера... после штыковой. Вот и понес ахинею.
– И с убежденностью актера заговорил пылко, обнимая плечи старого фельдфебеля: Иван Василии, сколько ждали... Подожди еще!

Тишину фронта разрубила тонкая строчка пулемета.

– Ну, иди, Перстнев, - сказал штабс-капитан.
– Привыкай к новой .жизни... Да разыщи ефрейтора Каковашина.

Ефрейтор Каковашин пригляделся к новому солдату.

– Э-э-э, - сказал, - вот ты, паразит, мне и попался! Кады спор в Тулоне сообща решали, чья жистянка лучше, не ты ли, сука, мне по черепушке бляхой от ремня врезал?

– Дело прошлое...
– увильнул Шурка от прямого ответа. Каковашин вручил ему грязную каскетку в чехле и винтовку.

В прикладе было девять гвоздей, а десятый торчал наружу полусогнутый, не до конца вколоченный.

– А где же этот... дядя, что стрелял из нее?

– Хватился, парень! Дядю твоего снайпер кокнул... Вечером, когда закатилось за брустверы солнце, Небольсин решил спровадить из команды сумасшедшего фельдфебеля. Сопровождать его вызвался Каковашин.

– Эй, флотский!
– окликнул он Шурку.
– У тебя франки е?

– Е, - ответил Шурка.

– Тогда пошли. Заодно и к тетке Марго завернем...

И они пошли. Все через поле маков, в которых догнивали трупы людей и беззаботно трещали кузнечики. Брели сначала ходами траншей - мелких (французы копать их ленились). Печально посвистывали пули. Вот и деревня, полуразрушенная артиллерией. Бегают, поджав хвосты, собаки. И сидит на пепелище черная кошка с зелеными глазами-плошками.