— Далеко до города? — спросила я.

— Нет. Минут двадцать — двадцать пять.

— А вы полагаете, нас пустят туда… На таком м-м… автомобиле?

Херри-бой посмотрел на меня укоризненно.

…Он оказался совсем неплохим водителем, он даже позволил себе полихачить: мы шли с крейсерской для старика-“Форда” скоростью в шестьдесят километров. “Форд” содрогался всеми своими металлическими частями, и я всерьез опасалась, что до Амстердама мы не доберемся. Нужно побыстрее рассказать Херри-бою о “Всадниках”, чтобы хоть чем-то порадовать его перед неизбежной смертью на автобане. В реликтовой машине не было даже ремней безопасности: должно быть, они просто истлели от времени.

— Мы не развалимся по дороге, Херри? — поинтересовалась я после пятнадцати минут сумасшедшей гонки.

— Что вы, Катрин, — успокоил меня Херри. — Я езжу на нем уже пятнадцать лет, и до сих пор ничего не случалось.

— Тогда конелно… Говорят, в Амстердаме есть музей секса, — сведения о музее я тоже почерпнула из путеводителя. — Это правда?

Херри сбросил скорость с шестидесяти до сорока и укоризненно посмотрел на меня.

— Вас это интересует, Катрин?

— Ну, как вам сказать, — под его девственно-негодующим взглядом я почувствовала стыд за все достижения человечества в этой области — от “Камасутры” до непристойных картинок в вокзальных туалетах. — Любопытно было бы взглянуть.

Лучше бы я начала с чего-нибудь романтического. С Круглой лютеранской церкви, например. Или со старого Еврейского квартала.

— Я не люблю Амстердам. Не люблю приезжать сюда. Слишком много народа.

— И Лукас ван Остреа тоже так думал?

— Лукас ван Остреа никогда не работал в Амстердаме. В его время это был самый обыкновенный, ничего не значащий городишко.

Теперь все понятно, Херри-бой, можешь не продолжать. Амстердам в его нынешнем виде не застал Лукаса Устрицу, Амстердам принадлежит золотому семнадцатому, рембрандтовскому веку. А Устрица — это самый конец пятнадцатого…

…Херри-бой оказался дрянным экскурсоводом: он нехотя обвез меня вокруг площади Дам и остановился на углу Дамрак. Несколько минут я молча созерцала белеющий вдали памятник Свободы, который был обсижен молодняком, как мухами. Молодняк сидел и лежал прямо на брусчатке: замечательная западноевропейская непосредственность.

— Ну, валяйте, рассказывайте, Херри…

— О том, что я обнаружил? — оживился Херри-бой.

— Об Амстердаме.

Как только он открыл рот, я поняла, что не стоит его мучить. В конце концов, у меня впереди целая неделя, я обязательно вернусь сюда и поброжу по этим улицам. Сама. Без нудного Херри. Он сделал все, чтобы изгадить мне первую встречу с городом, в котором я никогда не была. Он постарался. Он не успокоится, пока не отправится в этот свой Мертвый город вместе со мной. Странное словосочетание — Мертвый город, — совершенно неуместное здесь, в Амстердаме, наполненном людьми, домами, каналами, машинами и велосипедами. Феерическое зрелище, летние каникулы господа бога.

И все же Херри решил подсластить пилюлю: мы проехались с ним по набережным каналов — Аудезайтс Ворберхвал, Сингель, Херенхрахт, Принсенхрахт (“Самый знаменитый из каналов, Катрин, — выдавил из себя бесстрастный Херри-бой. — Он очерчивает границы центра города”), Аудесханс… Амстердам очаровал меня, как очаровывает голая египетская кошка, надменная и исполненная сознания собственной исключительности. Я никогда не была влюблена в Питер, а теперь готова приковать себя цепями к Амстердаму. Когда я вернусь домой, то целыми часами буду стоять перед Новой Голландией, спиной к постылой площади Труда, — еще будучи здесь, я уже знала это.

Через час я попросила у Амстердама пощады.

Для подписания акта о капитуляции была выбрана Рембрандтеплейн, очаровательная площадь со сквером и памятником Рембрандту в самой сердцевине. Площадь кишела маленькими уютными кафе: самое время для позднего обеда. Или раннего ужина. Неужели это я, Катя Соловьева, брожу сейчас по Западной Европе, как по собственной кухне? Я предложила Херри-бою перекусить, но это вполне разумное предложение было почему-то встречено в штыки.

— Не волнуйтесь, Херри, — мягко сказала я. — Я заплачу за себя сама. У меня есть деньги.

— Мне не нравится это место… Эта площадь. Здесь рядом есть другая, Торбекеплейн. Пойдемте туда…

— Но почему? Здесь так мило.

— Пойдемте, — с самым обыкновенным русским нахрапом настаивал Херри-бой.

Странно, Рембрандтсплейн не просто не нравилась Херри-бою, она вызывала в нем активное неприятие. Такое активное, что я вынуждена была повиноваться. Торбекеплейн оказалась совсем недалеко, мы устроились за столиком на террасе кафе и заказали себе салат из цикория и вино. После третьего глотка меня наконец-то осенило.

— Вы просто не любите Рембрандта, Херри!.. Некоторое время Херри-бой молчал: я попала в точку.

— Да. Я не люблю Рембрандта… — сказал наконец он. — Все здесь… как это… ослеплены Рембрандтом. Рембрандтом и Ван Гогом.

А ты, конечно, хотел, чтобы все были ослеплены Лукасом Устрицей, Херри-бой! Чтобы все только о нем и говорили. И чтобы Голландию переименовали в Остреа. И вместо государственного флага поднимали бы на флагштоке шелковую копию какого-нибудь “Запертого сада”! Ревность и обида Херри-боя были такими нелепыми и трогательными одновременно, что мне захотелось погладить его по голове.