Когда я вошла вовнутрь, Херри-бой уже возился с камином. Огонь никак не хотел разгораться, Херри ломал спички и нервничал.

— Туристам должен нравиться ваш шалаш. Просто и со вкусом. И в традициях архитектуры.

— Располагайтесь, Катрин. — Херри-бой обладал счастливым качеством пропускать все мои шпильки мимо ушей. До него в этом преуспели только Снегирь и Жека… Что же она хотела сказать мне перед отъездом? Что-то важное, как она утверждала…

Я прошлась по комнате: вытянутая вдоль высоких перепончатых окон полка, которая, очевидно, служила Херри-бою письменным столом. Компьютер, кипа бумаг, огромное количество книг, раскрытых на середине, в начале и в конце, переложенные закладками. Я мельком взглянула на титульный лист одной из них: 1651 год. Ничего себе, Херри-бой держит целые стада раритетов.

Книги занимали половину пространства комнаты. Другая половина целиком принадлежала фотографии и живописи. Увеличенные детали каких-то набросков и этюдов, удачно сделанные копии деталей — каждая снабжена подробной подписью на голландском. Херри-бой был самым педантичным из всех искусствоведов, которых я знала. Я даже почувствовала легкий стыд, поскольку сама находилась на другом конце спектра: жалкая папочка с материалами по прерафаэлитам уже давно пылилась на антресолях.

Херри-бой наконец-то справился с камином и вышел за перегородку, чтобы поставить чайник. Я продолжала блуждать глазами по комнате: обывательский каминный уголок несколько успокоил меня — кованые щипцы, фаянсовые тарелки из Делфта, тяжелые серебряные подсвечники, — случайная туристочка будет довольна, когда зайдет сюда выпить воды. Но туристочку поджидает разочарование — узкая, почти инквизиторская койка в стенной нише, застеленная спальным мешком. Насчет девственности Херри-боя можно даже не беспокоиться. Ни одна уважающая себя женщина не расположится на этом подобии кровати. Как он сам на ней умещается, интересно? И где располагаются обычно его гости — все эти студенты искусствоведческих факультетов и матерые гидротехники?

— А где живут ваши гости, Херри? — крикнула я.

— В самом городе. Это недалеко отсюда, три минуты ходьбы. Там есть некое подобие маленькой гостиницы. Я специально готовлю ее, но сейчас нет смысла… Вы будете жить здесь.

Я с сомнением оглядела комнату: кроме тюремных нар, компьютерного кресла и небольшой резной скамеечки, в ней не было больше никаких посадочных мест.

— Интересно, как вы себе это представляете, Херри?

— Я лягу здесь, за перегородкой на топчане, — он снова появился в комнате — теперь уже с чайником в руках. — Но, думаю, спать нам сегодня не придется.

— Если честно, я просто валюсь с ног. Сегодня был длинный день. Очень длинный. Давайте перенесем все на завтра.

— Я хотел вам показать… Я проявил фотографии “Всадников Апокалипсиса”, которые в Петербурге. Они, конечно, не дают полного представления об оригинале, как вы понимаете. Но я сличил их с центральной частью триптиха.

— И что? — мысль о том, что “Всадники” — это левая створка триптиха, уже успела навязнуть у меня на зубах.

— Это одно произведение, Катрин… Одно целое. Я совместил изображение левой створки и центральной части, и на заднем плане проступило нечто.

— “Нечто” — это что?

— Линии, которые до этого казались произвольными, складываются в определенную систему, в определенный рисунок, вы понимаете, о чем я говорю, Катрин?

— Не совсем, — я отпила кофе из глиняной кружки и едва не обварила себе язык: кофе оказался обжигающим. — Черт!..

— Что случилось?

— Предупреждать же надо, прежде чем кипяток совать! Так и языка лишиться можно…

— Простите меня…

— Ничего. Я слушаю вас, Херри.

— Так вот. Линии складываются в определенную картину. Я уже назвал это посланием Лукаса Устрицы. К сожалению, исследование не может считаться полноценным, потому что я не обладаю оригиналом, не обладаю самой доской. Фотография не может дать полного представления, какие-то малейшие детали, какие-то доли микрона всегда будут упущены. Сейчас я обрабатываю данные на компьютере, но мне нужен оригинал, Катрин. Мне нужен оригинал!

Херри-бой посмотрел на меня умоляюще. Так вот для чего ты вызвал меня сюда: чтобы я прониклась важностью момента и постаралась раздобыть картину, раз уж ты сам потерпел фиаско на этом поприще!..

— Вы даже представить себе не можете, как это важно для науки. Для дальнейшего изучения Лукаса… Ведь сохранилось только четыре его работы, хотя до нас доходят сведения о многих десятках, если не сотнях.

— Да. Он был чрезвычайно плодовит. Я читала об этом в вашей статье, — глаза у меня слипались, и даже крепчайший кофе не мог повлиять на общее движение организма в сторону здорового восьмичасового сна.

— Только здесь, в Мертвом городе, за год он написал более десяти картин. Он закончил два триптиха…

— Приятно слышать. Сейчас уже никто не работает с такой интенсивностью, — я уже почти завалилась на койку, когда Херри-бой принялся бесцеремонно трясти меня за плечо.

— Прошу вас! Не нужно спать, Катрин! Вы должны увидеть это сами.

— Не сейчас.

— Неужели вам неинтересно? Вы находитесь на пороге величайшего открытия, и вам неинтересно? — он посмотрел на меня с ненавистью.

— Господи, хоть бы вы занимались другим художником, Херри! — в сердцах бросила я. — Не таким, мать его, таинственным…

— “Мать его” — это ваше русское оскорбление, Катрин, если я правильно понял. — Херри-бой взвился с компьютерного стульчика, на котором сидел, и забегал по комнате. — Как вы можете… Я искупаю вину перед Лукасом Устрицей, я не могу заниматься ничем другим…

Даже сон мой куда-то улетучился. Я в недоумении посмотрела на Херри.

— Вину? Какую вину?

— Видите ли, — он сразу успокоился и присел передо мной на пол. — Мои предки родом отсюда, из этих мест. Они жили здесь, в этом городе, когда произошло наводнение.