Семенов Юлиан Семенович
Горение
Юлиан Семенович СЕМЕНОВ
ГОРЕНИЕ
Фрагмент романа-хроники
Период с девятьсот седьмого по девятьсот двенадцатый год часть исследователей относит к вполне благополучным годам нашего государства, отмеченным началом демократического процесса, столь непривычного для традиций абсолютистского строя, в то время как другая часть ученых видит в этих именно годах окончательное созревание того накального чувства гнева, которое и привело к свержению династии Романовых и торжеству социалистической революции.
Эти исследования (в противовес тем, которые в своих поисках руководствуются более эмоциями, чем объективным анализом фактов, не чужды мистике и былинному ладу) утверждают, что после разгрома первой русской революции, несмотря на провозглашение ряда свобод, под скипетром самодержавного государя и надзором тайной полиции сановная реакция России начала массированное наступление на самое понятие прогресса, всячески старалась оторвать страну от Европы, переживавшей экономический бум, страшилась <диффузии республиканских идей> и не хотела (а может быть, не могла) видеть реальные процессы, происходившие в стране: <этого не может быть, потому что этого не может быть никогда>.
Именно эти годы не могут не привлекать к себе пристального внимания историков, ибо глубинные сдвиги социальной структуры русского общества со всей очевидностью подтверждали положение о затаенной сущности кануна революции: <низы не хотят жить по-старому, верхи не умеют жить по-новому>.
Надежды на программу, выдвинутую политическим лидером (таким в ту пору считали Столыпина), были лишены основания, поскольку даже самый одаренный политик обречен на провал, если он лишен поддержки масс, во-первых, и, во-вторых, пытается провести нововведения самолично, без помощи штаба убежденных единомышленников.
Действительно, несмотря на все потрясения первой русской революции, государственный аппарат империи - не только охранка, армия и дипломатия, но и министерства промышленности, торговли, связи, транспорта, финансов остались прежними по форме и духу; сцена двух-трех министров не внесла кардинальных коррективов в экономический организм страны, что совершенно необходимо мировому прогрессу, который вне и без России просто-напросто невозможен. Законодательство, без которого прогресс немыслим, также не претерпело никаких изменений. Буржуазные партии не могли да и не очень-то умели скорректировать право в угоду намечавшимся процессам капиталистического, то есть в сравнении с общинным, прогрессивного развития; монархия ничего не хотела отдавать капиталистическому конкуренту; сам держу; я абсолют.
Именно поэтому надежды слабой русской буржуазии на эволюционный путь развития, на то, что с Царским Селом можно сговориться добром, были иллюзией.
Именно поэтому - как реакция на державную непозволительность - Россию разъедали сановные интриги, подсиживания, бессильные попытки сколачивания блоков, противостоявших друг другу.
Именно поэтому Россия той поры - ежечасно и ежедневно - становилась конденсатом революции, которая лишь и могла вывести страну из состояния общинной отсталости на дорогу прогресса.
Тщательное исследование документов той эпохи подтверждает, что из стадвадцатимиллионного населения империи всего лишь несколько тысяч человек, объединенных Лениным в большевистскую партию, были теми искрами в ночи, которые пунктирно освещали путь в будущее.
...Одним из таких человеко-искр был Феликс Дзержинский.
I
Дзержинский спешил в Петербург потому, что там начинался суд над депутатами разогнанной Столыпиным первой государственной Думы.
В поезде, прижавшись головою к холодному стеклу, по которому ползли крупные капли дождя, Дзержинский читал корреспонденцию в черносотенном <Русском Знамени> о выступлении председателя <Союза Русского Народа> доктора Дубровина перед союзниками в Вологде:
<Наш народ не принимал и не примет Думу, поскольку она есть не
что иное, как порождение сил, чуждых русской национальной идее,
которая была, есть и будет идеей самодержавной, персонифицированной в
образе вождя, неограниченного монарха, принимающего решения,
неподвластные ничьему обсуждению. Пусть Запад, прогнивший в
конституционном разврате, называет Русь-матушку <державой рабов>,
пусть! Это от страха перед нашей могучей силой, раскинувшейся от
Варшавы до Владивостока! Какая еще в мире держава может сравниться с
нашей силою и раздольем?! Заговор иноземных сил против русского духа
– вот что такое Дума!>
Дзержинский сунул газету в карман, недоуменно пожал плечами. Неужели этот самый доктор не видит, что Россия отстала от Запада по всем направлениям? Неужели национализм может сделать человека полубезумным?
Кадеты в своих газетах прекраснодушничали, упоенно писали о новой поре, когда исполнительная и законодательная власть найдет в себе мужество завершить под скипетром государя то, что началось в стране после того, как завершилась революция. А что началось? Отчаяние, неверие в способность сановников и молодящихся приват-доцентов сделать хоть что-нибудь, салонное сотрясение воздуха, пустая болтовня, страх перед кардинальным решением.