– А это - это каждый год, и каждый месяц, и каждый день, и в каждой стране, где есть заводы и полиция, - может быть!
– пылко выкрикнула Надя.

– Гм, гм... Вон вы как... Да, пожалуй, пожалуй, - бормотал не особенно внятно Сыромолотов, явно любуясь ее пылкостью.
– Пожалуй, до известной степени вы и правы.

– Не "до известной степени", а вполне права, - поправила его Надя.

– Ну, положим, положим. В большем тонет меньшее - это закон.

– А что вы считаете большим, что - меньшим?
– очень заинтересованно спросила Надя.

– Войну я считаю большим, - вот что-с, - серьезно сказал он.
– А вам как кажется?

– Мне?.. Позвольте мне над этим подумать...

В первый раз в жизни поставила такой вопрос себе самой Надя, хотя и обратилась с ним к художнику, и ей представилось, что никто никогда такого вопроса не ставил, - по крайней мере, она не встречалась еще нигде с таким вопросом: что более вечно, что более значительно, что вообще больше, как явление, - революция или война?

– Ну что же, думайте... Чаю, может быть, хотите? Без чаю жарко в такую погоду думать, - сказал Сыромолотов без всякого особенного нажима на последние слова, но слова эти подстегнули Надю, и она ответила быстро и несколько даже запальчиво:

– Война что может сделать? Только перекроить границы между государствами, и больше ничего, а революция, если только она удастся, переделать может всю жизнь так, что никаких войн нигде не начнется - вот вам!

– Так что, по-вашему, демонстрация с флагами...

– Гораздо значительнее всяких войн между разными там державами, перебила и закончила Надя.

– Вы, кажется, сказали, Надя, "если удастся"?
– спросил Сыромолотов. А где же и когда революции удавались?

– Вот тебе раз, - "где удавались"!
– удивилась Надя.
– А великую французскую революцию забыли?

– Нет-с, не забыл, а только помню и то, что очень скоро закончилась она Наполеоном и новой империей. А таких революций, чтобы они уничтожили войны хотя бы на двадцать, на десять лет, я что-то не знаю, простите мне мое невежество.

– Таких революций?..
– Надя добросовестно подумала с четверть минуты и сказала: - Я могу справиться дома насчет таких революций, но это совсем не так важно, если даже их и не было: не было, но должно быть, вот и все. Радия тоже не было, пока его не открыли Кюри. Жизнь идет вперед, а не назад.

– Гм, гм... Радикалка же вы, Надя! Можно сказать, просто смотреть приятно, - без малейшей тени насмешки проговорил Сыромолотов.
– Выходит, знаете ли, что? Что вы не только помогли зародиться этой картине (он показал на холст), а еще ее и спасаете, - вот что! Я бы ее, может быть, и бросил, но теперь, после такого вашего заступничества за нее, пожалуй, не брошу.

– Только "пожалуй"?
– обиженно подхватила Надя.

– Ну, вот тебе на!.. А как же я должен был сказать, по-вашему?

– Вообще и ни за что не бросите, вот как!
– решительным тоном отчеканила Надя и поглядела на него так, как будто имела какое-то даже право потребовать, чтобы он не бросал этой картины.

– Да, вот видите, как получилось, - точно не ей даже, а с самим собой говоря, сказал Сыромолотов.
– Бывают, значит, возможны иногда такие случаи в жизни, когда ты колеблешься, а тебя непременно желает поддержать ребенок, очень мало понимающий в искусстве, чтобы не сказать - совершенно ничего не понимающий... Значит, я все-таки в чем-то таком не прав, - вот к какому я выводу прихожу... А что касается картины этой, то ее-то уж во всяком случае не брошу.

Это вышло у Нади совершенно непроизвольно, а, может быть, просто потому, что он назвал ее ребенком: она схватила обеими руками его правую руку, приблизила лицо к его лицу и спросила торопливо, совсем по-ребячьи:

– Даете, даете слово, что не бросите?

– Да ведь сказал уже, - притворно хмурясь, ответил Сыромолотов.

– Ну, хорошо, я верю... А когда кончите, мне ее покажете?

– Кому другому, может быть, и не покажу, а вам, Надя, во всяком случае, и притом первой, - серьезно сказал Сыромолотов и так же, как это у него вышло в первый раз, когда она увидела "Майское утро", по-отечески поцеловал ее в лоб.

II

В этот же день вечером, когда стемнело в доме настолько, что нельзя уже было писать красками, Сыромолотов неожиданно, выйдя немного пройтись по своей улице, встретил сына.

На улице было сумеречно, но не настолько, чтобы два человека исключительной телесной мощи - отец и сын, хотя бы и довольно давно не говорившие друг с другом и не писавшие друг другу писем, - могли разойтись, притворясь, что не узнали друг друга.

Прошло уже несколько месяцев, как они не виделись, но, неожиданно столкнувшись почти грудь с грудью, Сыромолотов-отец остановился; Сыромолотов-сын остановился тоже.