Вдруг раздается еще один свист - пронзительный, переливчатый. Это лейтенант дует в свою свистелку - сигнал к наступлению, мы его знаем, сигнал. Приподнимаю голову, оглядываюсь.

Никто не встает. Будто глухие, не слышат. Да кому ж охота вставать под пули и осколки? Еще сильней прижимаюсь к земле.

– Вста-ать! Я приказываю!
– Лейтенант надрывается позади, но самого не видно, тоже, возможно, лежит. По-прежнему никто не встает.
– Вперед, я приказываю! Вста-ать! Стрелять буду, так вашу и разэтак...

Яростный мат заставляет подумать: надо вставать. Но почему я должен быть первым? Почему?

– Сержанты, встать! А то стрелять буду, так и разэтак...

Сержанты - это уже касается меня персонально. Сержант Глушков, надо вставать. Страшно! Но встаю, вижу лейтенанта.

вместе с ним принимаюсь орать, сдабривая команду матерщиной, - раньше я вроде никогда не ругался. И чудо: бойцы словно ждали именно этого, вскакивают и бегут вперед. Цепь бежит - куда, точно неизвестно. Быстрей, быстрей! Сзади слышны команды лейтенанта: "Правей, правей!" или: "Левей, левей!" Некоторые красноармейцы падают и остаются лежать, мы топочем дальше. Пули свищут. Жарко. Сбрасываю сумку с противогазом, шинельную скатку. Справа и слева бегут красноармейцы, нас много, и это успокаивает. Нутром чувствую: добежать нужно вон до того леска, там немцы, хотя их покуда не видать. Добегаем до пнистой опушки, лейтенант орет: "Ложись!" Падаем, стреляем наугад, по кустам. Немецкие снаряды задевают стволы деревьев, высекают слепящие искры, это средь бела-то дня! Гром, грохот, вой, свист - оглушают.

– Вперед, в штыки! Ура!

Бежим в атаку, достигаем другой кромки леса и видим впервые убегающих от нас немцев. Да они, выходит, умеют весьма резво улепетывать! Мы спрыгиваем в чужую траншею, готовимся к немецкой контратаке...

Неорганизованный бой, бестолковый? Так мне тогда померещилось, позже, однако, уразумел: нашу атаку поддерживали с флангов станковые пулеметы, и полковая артиллерия основательно поработала перед нашим наступлением немецкая оборона в воронках, трупы гитлеровцев, покореженное оружие...

Еще воспоминание о той войне. Шагаем по Польше, победители-освободители, и ласковое солнце ранней осени, и золотистая пыль шляха, поднятая фурой, - колеса на резиновом ходу, и целующаяся почти у нас на глазах молоденькая польская парочка, тяготеющая к кусточкам, и ломящая зубы вода из колодца, и старая полька, угощающая моих солдат этой водичкой и говорящая нам вслед: "Не католики, но люди хорошие". Я потом эту фразу в наш адрес не раз слыхал от поляков. И улавливал в ней сокровенный смысл: хорошие потому, что вызволяют из гитлеровского рабства, даруют свободу и независимость. Ну, не даруют - слово можно употребить и попроще. А главное - шагаем уже Польшей, и до Победы недалеко.

С утра до вечера, как кроты, копаемся в земле, на головах пилотки либо нательные рубахи и вафельные полотенца наподобие чалмы. Или с вечера до утра - смотря в какую смену выпадают роте саперные работы. Ископали все окрест - окопы, щели, укрытия для машин. Затем стали ковыряться поближе к границе - траншеи, хода сообщения. Вкалываем - будь здоров!

Толя Кулагин спросил меня:

– Товарищ лейтенант, на кой, извините, хрен роем укрепления, ежели собираемся наступать, а не обороняться?

– Начальству видней, - ответил я.

Во-первых, так оно и есть: начальству видней, во-вторых, официально о наступлении нам еще не объявили, а в-третьих, не буду же разъяснять, что оборонительные работы могут вестись для дезинформации противника. Вот тут замполит Трушин прав: полезно подчас и перемолчать, военное дело не терпит излишней разговорчивости.

– Ну, а все-таки, товарищ лейтенант?
– не унимался Кулагин.

Его оборвал сержант Черкасов, морщась и кривясь:

– Анатолий, не задавай ненужных вопросов!

– Как то есть ненужных?

– А так!
– вступил в разговор старшина Колбаковский.
– Командир роты тебе ответил, и точка.

– Точка с запятой, - сказал Кулагин.
– Начальству-то видно, но и мне охота знать...

Мало ли кому чего охота. Лейтенанту Глушкову, например, охота, чтоб хоть на часик рядом очутилась его Эрна, его женщина, и чтоб он обнял ее за плечи и повел в степь, подальше от постороннего взора; степь нашпигована войсками, и все же он сыскал бы укромный уголок. Ах ты, Эрна, Эрна! Пусть твой образ не сливается с другим образом - Нины, которая живет в городе Чите, существуйте в моем воображении каждая сама по себе.

Вот ведь какая штука: маршем и саперными работами в монгольской степи измотан предельно, а стоит вспомнить об Эрне, о том, что было некогда, - и словно нету усталости в помине, и все тебе по силам. Потому - молодость. Ей же надо как-то себя тратить. Сжигать, если хотите. Самосжигаться на костре любви, сказал бы я, если б не боялся красивостей. Кончится война, и буду любить. Кого? Где? Кого-нибудь и где-нибудь, а к Эрне мне пути заказаны...

Мы долбили землю ломами, копали не только малыми саперными лопатками, по и большими саперными: пальцы сжимают черенок, подошвой сапога налегаешь на лезвие - сухой скрежет железа о камешки, отваливаешь пылящий, рассыпающийся прахом пласт. Разгибаешься и снова сгибаешься, и так до упаду. Потом чувствуешь: будто кол всадили в поясницу.