Альбер обеспокоенно потрогал его пульс.

– Нет, нет, я просто задумался, вспомнил... – пробормотал профессор.

Альбер колебался: профессор Лоран болен, волновать его нехорошо. Но любопытство все же взяло верх.

– Я давно хотел спросить, профессор, – начал он неуверенно, – почему же вы с Сент-Ивом отошли от группы... то есть я хочу сказать: с чего это началось? Почему именно вы и Сент-Ив?..

– Да, почему именно я! – с неожиданной горечью сказал профессор Лоран.

– В том-то и дело! Они все были против меня, а если б это получилось у любого из них... ну, может быть, я и неправ, не знаю... Представьте себе, Дюкло... нет, я попробую начать с этого случая... – Лицо его оживилось, на скулах проступили бледно-розовые пятна. – Так вот: привезли в клинику одного юношу – он в тумане разбил свой мотоцикл о телеграфный столб и сам погиб. Нет, понимаете, в клинике он еще прожил часов шесть, но ясно было, что он безнадежен. Красавец, силач... И как будто легко отделался – царапины, ушибы... его выбросило из седла. Но он ударился виском о камень

– и вот... Я до сих пор помню его лицо, безжизненно белое и классически правильное, как у статуи... Впрочем, дело не в этом... – Профессор Лоран оборвал рассказ и надолго задумался. – Словом, я решил рискнуть... а другие сразу сказали, что это пустая затея... Я поместил нервные клетки в питательную среду, начал экспериментировать с ферментами, стимуляторами и так далее. Через несколько недель я подумал, что мои коллеги правы: ничего у меня не получалось. У Демаре прекрасно шли опыты с тканями печени, почек... Я тоже участвовал в этих опытах, конечно... Мы штурмовали этот проклятый барьер биологической несовместимости... А я все-таки сидел по вечерам в лаборатории, смотрел на умирающие в растворе нервные клетки и задыхался от досады. Тут меня познакомили с Сент-Ивом, и он сразу очень заинтересовался моими бесплодными поисками: он ведь был нейрокибернетик, как и Шамфор, только гораздо больше интересовался биологией и нейрофизиологией. Из-за меня он и примкнул к нашей группе. Сент-Ив сконструировал массу интереснейших устройств, очень многим помог лаборатории, все наши были от него в восторге. Но больше всего он сидел со мной. И вот, вдруг... – Профессор Лоран внезапно замолчал.

– Вдруг?.. – подсказал Альбер.

– Это плохое слово, Дюкло, – сказал профессор Лоран. – Очень плохое, но что поделаешь... Именно вдруг, я не знаю почему, в одном из термостатов нервные клетки начали развиваться. Мы ломали себе голову: почему именно в этом, а не в соседнем? Но все, на что нас хватило, – это точно записать состав питательной среды, температуру, освещение и так далее. Отличия от других термостатов были слишком незначительны, чтоб на этом основании о чем-то судить, но факт оставался фактом: у нас в термостате начал развиваться человеческий мозг!

– Но потом ведь вы узнали...

– Почему вы так думаете? – хмуро спросил профессор Лоран.

– Ну... а Франсуа, Пьер, Поль?..

– Поль – вообще другое дело. Поль развивался из оплодотворенной человеческой клетки. И тут я тоже не все знаю... как и почему это удалось... и почему удалось не вполне... Ведь вот и у Петруччи в Италии – вы читали о его опытах? – нормальное развитие человеческого зародыша в искусственной среде обрывается пока очень быстро. Правда, у него задачи – те же, что у Демаре, он и не собирается выращивать плод до конца... А с Пьером и Франсуа... – Профессор Лоран долго молчал. – Словом, я сделал, что мог... я с Сент-Ивом... Если б они все поверили, дело другое. Но наши опыты казались им нелепой фантазией.

– А почему, собственно, ваши товарищи так относились к этим опытам? – робко спросил Альбер. – Ведь это чудеса, настоящие чудеса... Ну пускай вначале они не верили, это я могу понять. Но потом... когда удалось, ведь это же могло иметь еще более поразительные практические результаты.

– Да, конечно... – Альберу показалось, что голос профессора Лорана звучит неуверенно. – Впрочем, мы с Сент-Ивом тогда, признаться, не думали о практических результатах... Видите ли, мозг настолько сложнее, чем печень или почки, что заменить поврежденный мозг искусственно выращенным... это... даже если б это и удалось, то человек должен был бы фактически заново родиться... И, вдобавок, родиться, может быть, совсем другим... Это не так просто... взамен погибшего близкого человека принять к себе совсем другого в его облике – да еще поначалу большое дитя, неполноценного человека, заново обучающегося жить... Понимаете?

– Да... – задумчиво произнес Альбер.

Ему стало жутко. Действительно, в принципе это прекрасно: вернуть человека к жизни. Но вот каково близким? Да и ему самому? Даже если искусственно выращенный мозг будет функционировать безупречно, даже если хорошо пройдет мучительно трудный первый период после пересадки и мозг окончательно «сживется» с организмом – что будет дальше? На всю жизнь – странные смутные воспоминания о лаборатории, о растворе, в котором он плавал, о шагах лаборантов... Или все это можно будет научиться гасить? И пересаженный мозг будет tabula rasa, чистая доска, на которой что хочешь, то и пиши? Тоже страшновато... Нет, Демаре и других можно понять...

– Но... вы все же думали, к чему в конечном счете могут привести ваши опыты? – робко спросил Альбер. – То есть для чего они делаются, если не для клиники?

– Нет, мы об этом не задумывались! – резко, почти с вызовом ответил профессор Лоран. – Я ведь говорю: мы тогда были молоды. Мы думали о познании истины, мы ходили ощупью по краю темной бездны... ведь мы были впереди всех, дальше была тайна и тьма... Я читал о том, что переживали американские физики, когда присутствовали при испытании первой атомной бомбы. Когда засияло над миром их страшное создание, они почувствовали, что равны богам. Мы с Сент-Ивом чувствовали примерно то же. Вот он ходит, этот человек, возникший на наших глазах, этот мозг, созданный нами, и он мыслит, он равен людям, а мы... мы бросили вызов богу! Мы были потрясены до глубины души – нам ли было думать тогда о практических результатах! Да, да, я понимаю: вы тоже меня осуждаете... как все! Что ж, вы легко найдете подтверждение своим выводам. Спросите хотя бы Шамфора, а тем более Демаре... Они вам скажут, что я всегда был честолюбцем, карьеристом, который думает больше о своей славе, чем о науке... что только Сент-Ив мог хоть на время покорить меня своим бескорыстным энтузиазмом... – Он задохнулся, помолчал. – Да, Сент-Ив... Он-то знал, какой я на самом деле. Он знал, что я был таким же, как он. Не было на свете людей более близких, чем я и он. Ни кровное родство, ни любовь так не сближают, как эти молчаливые, до ужаса напряженные вечера и ночи в лаборатории. А они все этого не понимали. Да я и не могу их обвинять: ведь у них так хорошо шли дела, они уже начали делать блестящие операции в клинике, спасать обреченных на смерть...

– Значит, все-таки удалось победить биологическую несовместимость?.. – спросил Альбер.

– Да, в общем удалось. То есть многое удалось, но не все. Группа Демаре продолжает работать, я знаю. Но, конечно, не так, как я. Они ходят в театр, гуляют, ездят к морю... Им некуда торопиться... их много, они здоровы, у них есть деньги... Они живут и радуются жизни...

– А зачем вам губить себя? – тихо спросил Альбер.

– Разве я хотел губить себя? Разве я знал?.. Впрочем, вы правы, можно было сообразить, что одному человеку это не по силам. Но что мне было делать? После Сент-Ива я остался совсем один. Надо было или бросить все это, или... или сделать с собой то, что я сделал... вызвать самого себя на поединок – кто одолеет, тело или дух?