Новый общественный императив монголов — взаимовыручка — включал в себя гарантию, даваемую боевому товарищу, ставшему жертвой предательства. Если его не могли спасти, то за него следовало отомстить нарушителям закона гостеприимства. Противники монголов на это возражали, что и на войне убивают, и что обман, ныне называемый дезинформацией, дозволен, и что те, кто не убивал посла, не виноваты, а следовательно, не несут за чужой поступок ответственности.

На это монгольское правосознание возражало, что смерть на войне действительно естественна, ибо «за удаль в бою не судят». Более того, самым доблестным противникам, попадавшим в плен, предлагалась не только пощада, но и прием в ряды монгольского войска с правом на выслугу. Дезинформацию монголы, как митраисты, делили на обман противника, который должен воспринимать обстановку критически, и на предательство или обман доверившегося клятве, т. е. договору или обычаю гостеприимства. Предателей и гостеубийц уничтожали беспощадно вместе с родственниками, ибо, считали они, склонность к предательству — наследственный признак.

И, наконец, истребление населения городов, где были убиты послы, с точки зрения монголов было тоже логично. Народ, поддерживающий своего правителя, должен делить с ним ответственность за его поступки. Для классовых обществ, где народ угнетен, такое мнение нелепо, но монголы такого безобразия, как классовый гнет, не могли вообразить. Города, в которых были убиты парламентеры, монголы называли «злыми городами» и громили их, считая, что это справедливо. Так были разрушены Балх и Козельск, причем последнему никто не оказал помощи, хотя рядом были Смоленск, Киев и Чернигов, а владимирский князь Ярослав ходил с войском на Литву. Видимо, они знали, из-за чего гибнет Козельск. И отнюдь ему не сочувствовали.

Позднее из-за убийства послов погибла империя Сун и была разорена Венгрия. Католические и мусульманские авторы приписывали эти разрушения особой кровожадности монголов, забывая, а вернее, умалчивая о причинах этих войн. А ведь в прочих случаях дело обстояло по-иному. «В конце февраля 1221 г. монголы взяли Мерв, якобы частью перебив, частью уведя в плен его население; в конце того же года Мерв восстал, был взят, и погибло свыше 100 тыс. человек… а через несколько месяцев Мерв выставил 10 тыс. воинов для войны с монголами. Очевидно, сотни тысяч человек, будто бы избивавшихся монголами в Закаспии и Иране, существовали только в воображении восточных авторов». [809]

Нет, конечно, монголы не были добряками! Иначе они не могли поступать, ибо на всех трех фронтах — китайском, переднеазиатском и кумано-русском — против них стояли силы, значительно превышавшие их по численности и вооружению. Побеждали они благодаря дисциплине и мобильности, но ведь и то и другое возможно только при высокой пассионарности, а эта последняя, в свою очередь, порождает оригинальную ментальность и стереотип поведения. Монгольские воины не рассчитывали последствий своих поступков, потому что на войне думать некогда. Они вели себя так, как им подсказывала их природа, изменившаяся из-за пассионарного толчка. Им и в голову не приходило спрашивать себя: правы ли они или в чем-то виноваты? На популяционном уровне действия этноса запрограммированы окружающей средой, культурой и генетической памятью. На персональном — они свободны. То, что среди монголов, как, впрочем, и среди их противников, были люди добрые и злые, жадные и щедрые, храбрые и слабодушные, для статистической закономерности этногенеза не имело никакого значения. Важно другое: столкновение разных полей мироощущения всегда порождает бурную реакцию — гибель избыточных пассионариев, носителей разных традиций.

Но то, что остается, уже не похоже на исходные компоненты процесса. Уцелевает серая посредственность, прозябающая до очередного пассионарного взрыва. А поскольку здесь описан природный процесс, то моральные оценки к нему неприложимы.

Выше были перечислены три параметра, формирующие стереотипы поведения: географический — среда, биологический — наследственность признаков, психологический — культура, в которую входят идеологические концепции, как религиозные, так и атеистические. Атеизмов на Земле было не меньше, чем религий, а различия между ними часто бывали глубже, чем между религиями. Так, конфуцианство, рекомендующее не тратить времени на бесполезные размышления; чанбуддизм, предлагавший только созерцать собственные фантазии и не расстраивать себя, наблюдая окружающие безобразия; гностицизм, признающий материю несуществующей (мэ он), а источником существования считающий безличную Плерому (полноту) и ее эманации — зоны; шаманизм — способ общения нашего, «среднего» мира с «верхним» и «нижним», вполне аналогичным «среднему»; исмаилизм, отрицающий Аллаха, но проповедующий антимир, обратный нашему миру, — все это виды безбожия, хотя на научный атеизм они и многие другие отнюдь не похожи. [810]

Зато теистические идеологические системы — христианство, ислам, индуизм и митраизм — имеют четкие черты сходства и менее глубокие различия. Однако культуры, с ними связанные, оригинальны, что указывает на невозможность однозначного сведения этнологических проблем к теологическим: хотя учет последних имеет значение при изучении этнических контактов, но только как своеобразный индикатор культур.

А в Монголии XII в. был подлинный стык исповеданий. Кераиты были несторианами, найманы — несторианами и буддистами, татары и чжурчжэни — шаманистами, тангуты исповедовали «красный» буддизм, уйгуры — буддизм Хинаяны и несторианство, «лесные народы» Сибири имели свои родовые культы, а древние монголы исповедовали религию бон — восточный вариант митраизма. В Риме митраизм был воспринят как культ Непобедимого Солнца и распространялся главным образом среди легионеров, потому что Митра осуждал нарушение клятв, обман доверившегося и предательство. На Востоке Митра выступал как Бог Белый Свет — космическое божество, Небо, для которого Солнце — только «Глаз Митры». Но мировую справедливость он соблюдал и в Монголии. И поскольку самым страшным, непрощаемым грехом митраисты считали предательство, в том числе убийство гостя, то воздаяния за убийство послов были вызваны не только практическими соображениями, но и глубоким убеждением или наследием древнего мировоззрения, впитанного монголами в плоть и кровь.

Надо сказать, что закон о неприкосновенности послов монголы выполняли столь последовательно, что позднейшие дипломаты должны были скинуться на памятник Чингисхану и его закону, потому что в древности и в Средние века убийство чужеземца преступлением не признавалось. Поэтому люди XIII в. искренне обижались на монголов, забывая причину, вызвавшую репрессии.

Хунны и древние кочевники не сумели достигнуть таких результатов. В этом одно из принципиальных отличий хуннов и уйгуров, легко воспринимавших чужие религии, от монголов, соблюдавших Ясу. Другие монголы, противники Ясы и враги Чингиса, верные старым обычаям, добавили наклонности к грабительским набегам, практику предательства друзей и гостей.

Венгерский монах Юлиан, совершивший два путешествия в Великую Венгрию (Заволжье), в 1235 и в 1236 гг., [811] описал этнос, сменивший самоназвание «измаэлиты» на «татар». [812]

Будто бы государь татар Гургута [813] имел воинственную сестру, которая, совершая набег на соседнее племя, попала в плен. Вождь этого племени изнасиловал ее и казнил. Гургута счел несправедливым двойное наказание и объявил этому вождю войну. Убийца «со своими» бежал к султану Орнаха (Ургенч [814] ).