– Мои друзья - избранники, никогда клевете не поверю. Нет ничего выше дружбы.

Но он стал замечать, что молодой человек, увлекающийся радио, действительно как-то слишком страстно целуется со своей матушкой. Сидят, сидят и вдруг язык с языком соединяется, и напряжение языков у них до того сильно, что оба они, и сын и мать, от натуги краснеют. И действительно заметил, что другой его знакомый с непочтенными людьми на "ты" и при встречах с ними виляет задом. А третий часто неестественно нервный. То все же убеждал сам себя Тептелкин, что все это пустяки, дружба выше всего на свете. И тут произносилась цитата из Цицерона.

Неизвестный поэт поджидал Костю Ротикова в Екатерининском сквере.

Постоял.

Прошелся по саду.

На одной скамейке заметил Мишу Котикова с актрисой Б. Сидит и что-то на ухо нежно шепчет и уголком рта, заметив неизвестного поэта, нехорошо улыбается.

"Все биографические сведения о Заэвфратском собирает", - повернулся неизвестный поэт спиной и пошел к калитке.

Купил газету.

Сел на скамейку.

Почитал.

Опустил газету.

Затем вспомнил философа с пушистыми усами и мысленно преклонился перед его стойкостью; в прежние времена этого философа ждала бы великолепная кафедра. Почтительную молодежь было бы не оторвать от его книг. Но теперь нет ни кафедры, ни книг, ни почтительной молодежи.

Зевнул.

Лениво подумал: "Это ересь, что с победой христианства исчезли сильные, языческие поэты и философы. Они нигде не встречали понимания, самого примитивного понимания, и должны были погибнуть. Какое одиночество испытывали последние философы, какое одиночество..."

Он заметил Марью Петровну Далматову на скамейке.

Встал. Подошел.

– Что делаете вы тут?
– спросил он.

– Вашу книгу читаю, - улыбаясь, ответила Муся.

– Вы лучше Троицына почитайте. Для девушек это полезнее. Охота вам читать такой сухой вздор.

"Я разучиваюсь говорить, - подумал он, - совсем разучиваюсь".

И вдруг грустно, грустно посмотрел вокруг.

Глава XV СВОИ

Совсем глубокой осенью, после того, Тептелкин покинул башню и переехал обратно в город, неизвестный поэт вошел в его комнату.

Тептелкин, как всегда, в часы занятий сидел в китайском халате, на голове его возвышалась тюбетейка.

– Я изучаю санскрит, - сказал он.
– Мне необходимо проникнуть в восточную мудрость; я вам сообщу совершенно по секрету, я пишу книгу "Иерархия смыслов".

– Да, - опираясь подбородком на палку, засмеялся неизвестный поэт.
– Дело в том, что современность вас осмеет.

– Какие вы глупости говорите, - вскричал, раздражаясь, Тептелкин.
– Меня осмеют! Все меня любят и уважают!

Неизвестный поэт поморщился и забарабанил пальцами по стеклу.

– Для современности, - повернул он голову, - это только забава.

– Возьмем Троицына. Можно спорить об его величине, но все же он поэт настоящий.

– Я слышал, как Троицын собирает поэтические предметы, - смотря на затылок неизвестного поэта, заметил Тептелкин.

– Что ж, это от великой любви к поэзии. Для посторонних великая любовь часто бывает смешна.

– А Михаил Александрович Котиков?
– задумавшись, спросил Тептелкин.

От Тептелкина неизвестный поэт пошел по полученному утром приглашению.

Сидели на железных неокрашенных кроватях безумные юноши. Один поблескивал пенсне, другой пел птичьим голосом свое стихотворение. Третий, ударяя в такт ногой, выслушивал свой пульс. Посредине сидела их общая жена - педагогичка второго курса. На голой стене комнаты отражалось окно с цветком. Неизвестный поэт вошел.

– Мы хотим поговорить с вами о поэзии. Мы считаем вас своим, - прервали они свои занятия.

– Даша, брысь со стула, - сказал человек в пенсне.

Педагогичка повернулась и хлопнулась на постель.

– Гомперцкий, - протянул руку человек в пенсне, - изгнан из университета за академическую неуспешность.

– Ломаненко, сельскохозяйственник, - пропел птичьим голосом второй.

– Стокин, будущий оскопитель животных, - представился третий.

– Иволгина, - протянула руку педагогичка и поцарапала пальцем по ладони неизвестного поэта.

– Даша, смастери чай, - пробасил будущий фельдшер в сторону.

– Я слушать хочу, - скривив голову набок, засмеялась Даша.

– Говорят тебе!
– истерическим голосом провизжал человек в пенсне, сделал пируэт и грациозно шлепнул ее носком сапога ниже спины.

Педагогичка скрылась.

"Попался, - повернулся к окну неизвестный поэт.
– Здесь нельзя говорить о сродстве поэзии с опьянением, - думал он, - они ничего не поймут, если я стану говорить о необходимости заново образовать мир словом, о нисхождении во ад бессмыслицы, во ад диких и шумов и визгов, для нахождения новой мелодии мира. Они не поймут, что поэт должен быть, во что бы то ни стало, Орфеем и спуститься во ад, хотя бы искусственный, зачаровать его и вернуться с Эвридикой - искусством, и что, как Орфей, он обречен обернуться и увидеть, как милый призрак исчезает. Неразумны те, кто думает, что без нисхождения во ад возможно искусство.