Черемных с одного взгляда оценил подарок. Он даже дотронуться до него не посмел и недоверчиво посмотрел на Николая: а ты к завт-раму не передумаешь? Он-то сразу понял, Черемных, как нелегко лишиться такого заветного ножа…

— Твой, — подтвердил Коля Бабушкин. Тогда Ирина протянула руку, схватила нож, выдернула лезвие из ножен, взялась за кончик двумя пальцами, размахнулась — нож плашмя брякнулся о дощатую дверь, упал.

— Еще раз! — воскликнула азартно Ирина, отбирая нож у Черемныха. — Я не так бросила…

Нож кувыркнулся в воздухе, стукнулся о дверь рукоятью.

— Еще раз…

— Нет, теперь я попробую. — Черемных, смеясь, легонько сжал ее запястье, завладел ножом.

(А сколько мы выпили, братцы? Сколько там пустых бутылок?)

Черемных с силой метнул. Острие ножа чуть царапнуло дверь, нож упал, звякнув о половицу.

Он с явным огорчением почесал затылок, сказал:

— Гм… Раньше получалось. Когда-то я умел…

Коля Бабушкин поднял нож, отошел к окну, в самый конец комнаты.

Нож просвистел в воздухе, просверкал вертящимся диском, как пропеллер на больших оборотах, вонзился — не дрогнула застывшая рукоять.

— Здорово, — похвалил Черемных.

— Бабушкин, научи меня, ну, пожалуйста!.. — взмолилась Ирина,

Он пожал плечами.

— Этому нельзя научить… Как и плавать. Плавать тоже нельзя научиться. Можно показать человеку, как двигать руками и ногами, но от этого он еще не поплывет… Нужно, чтобы он сам поверил, что сумеет, что не пойдет ко дну.

— А когда поверит? — задумчиво спросила Ирина. — Я не умею плавать…

— Как поверил — так и поплыл… На всю жизнь.

— Товарищ Бабушкин проповедует идеализм? — вздел кудлатые брови Черемных.

— Это не идеализм. Это — чистый материализм, — сказал Николай. И добавил: — Только еще не изученный.

— Проверим, — решительно заявила Ирина. Рука отведена к плечу. Как струна, натянуто

гибкое тело. Сощурен глаз.

— Я верю, я знаю, что этот нож…

Клинок вошел в доску легко, и беззвучно, как в масло. Чуть левее меты, оставшейся после броска Николая.

— Здорово, — изумился Черемных.

— Ура! Я умею, — Ирина восторженно захлопала в ладоши. — Чему нас только в институтах учат?

Она обежала стол, наклонилась, обняла Николая за шею.

— Коленька, милый, спасибо… И так все на свете можно, да? Если поверить?

Николай смущенно крутнул шеей, туго обвитой ее руками, виновато посмотрел на именинника (Черемных беззаботно улыбался) и ответил:

— По-моему, да.

— И всего добиться? — спросила она, совсем близко заглядывая ему в глаза.

Что-то настоящее и серьезное, не от игры, что-то испытующее прозвучало сейчас в ее голосе.

— По-моему, да, — ответил Николай. В дверь постучали.

— Ну, вот, доигрались… — проворчал Черемных и стал совать под стол пустые бутылки. — Соседи.

— Телеграмма, — сказали за дверью. В коридоре темно, не видно человека. Из темноты протянут согнутый книжицей белый серийный бланк, квитанция, карандаш.

Василий Кириллович торопливо развернул телеграмму, застыл.

— Распишитесь…

Он расписался, не глядя.

— Число и время… — напомнили из темноты.

Черемных положил телеграмму рядом со своей тарелкой. Но не сел. Отошел к окну. И оттуда поплыли пряди табачного дыма. Тонкие и сизые, как седина…

Николай обеспокоенно (может, случилось что? может, родственник помер?) посмотрел на глянцевую обложку телеграммы. Но обложка сразу рассеяла его беспокойство. На обложке красовался букетик цветов. Голубые незабудки, синей лентой перевязаны, лента вьется по бумаге, образуя надпись «С днем рождения!».

Значит, все в порядке. Поздравительная телеграмма. Кто-то вспомнил, что у него день рождения, и отбил телеграмму на красивом бланке. Очень даже приятно.

Николай заметил, что Ирина тоже смотрит на телеграмму, лежащую поодаль: пристально — будто силясь прочесть, что там внутри, под обложкой. Губы ее поджаты от любопытства.

От злости. От презрения. Ах, скажите на милость — незабудочки…

— Василий Кириллович, ради чего вы нас покинули? — спрашивает она. Уточняет язвительно: — Или ради кого?