К моменту злополучной дуэли отношения между двумя группами иркутского общества уже были весьма напряженны. Агитация же Петрашевского и Львова против местных властей после дуэли дополнила картину. Муравьев еще до своего возвращения в город советовал им замолчать; приехав же в город, учинил разгром всем, кто осмеливался противоречить его мнениям. Львов был уволен со службы, Петрашевский — выслан из Иркутска, библиотека Шестунова — закрыта. Но нашлась управа и на Муравьева. Противники «губернаторской партии» через доктора Н. А. Белоголового — жителя Иркутска, находившегося в это время за границей, обратились в «Колокол». Во втором номере «Под суд» (приложение к «Колоколу»), вышедшем 15 ноября 1859 года, появилась разоблачительная статья Белоголового. Затем была опубликована заметка Герцена «Тиранство сибирского Муравьева». Все эти обстоятельства вызвали письма Бакунина к Герцену, в которых он с большой горячностью защищал своего героя от нападок «Колокола».

Письмо от 7 ноября 1860 года, по существу, первое дошедшее до нас обстоятельное послание, в котором Бакунин раскрывает свои мысли, говорит о своих убеждениях. «Восьмилетнее заключение в разных крепостях лишило меня зубов, но не ослабило, напротив, укрепило мои убеждения; в крепости на размышления времени много; инстинкты мои, двигатели всей моей молодости, сосредоточились, пояснились, как будто стали умнее и, мне кажется, способнее к практическому проявлению… Я окреп… женат, счастлив в семействе и, несмотря на это, готов по-прежнему, да с прежней страстью удариться в старые грехи, лишь бы только было из чего». [180] Признание это весьма знаменательно, однако Бакунин, не задерживаясь на этом сюжете, переходит к главной теме — реабилитации Муравьева и дискредитации в глазах Герцена всех его противников, главным образом Д. И. Завалишина и Петрашевского.

Ссыльный декабрист Дмитрий Иринархович Завалишин обладал действительно скверным и неуживчивым характером. Но борьба, развернутая им на страницах «Морского сборника» против Муравьева и его способов освоения Амурского края, требовала незаурядного мужества и колоссальной энергии. Бакунин же в пылу своего увлечения Муравьевым был далек от того, чтобы объективно оценивать поступки и слова людей, высказывавшихся против генерал-губернатора. Все они для него становились врагами прогресса и демократии, тут уж он не жалел черных красок, чтобы приписать им всевозможные пороки.

Человек увлекающийся, склонный к крайностям, часто ошибающийся в людях, он нередко бывал несправедлив в своих оценках. Многое из того, что он писал в адрес Завалишина и другого декабриста, Раевского, и почти все о Петрашевском и его друзьях, было несправедливо и зло. Вся эта защита Муравьева, продолженная им в «Ответе „Колоколу“» и в следующем письме к Герцену, не делала чести ее автору. Однако надо сказать, что накал страстей и степень интриг вокруг Муравьева к этому времени достигли такого уровня, что участники этой, мягко говоря, полемики как с той, так и с другой стороны не могли уже держаться этических норм. Недаром Герцен после визита Белоголового, привезшего в Лондон новые материалы против Муравьева и Бакунина, отказался их публиковать далее. «Правда — мне мать, но и Бакунин мне — Бакунин» — так мотивировал он свою позицию Белоголовому.

За все годы сибирской жизни Бакунин не приобрел, по существу, ни одного друга, не появилось у него и последователей. А ведь раньше в литературных гостиных Москвы, Берлина, Дрездена и Парижа всегда находились люди, которых увлекал как поток его красноречия, так и сами идеи, им высказываемые. Острота ума, блеск эрудиции, убежденность, бесстрашие — эти качества мало кого, особенно в первое время знакомства, оставляли равнодушным. Но за четыре года сибирской ссылки он не увлек ни одного человека. В чем же было дело? Очевидно, тюрьма не прошла для него даром. Все эти испытания привели не только к физической надломленности, но и к определенному спаду интеллектуальных возможностей.

До последнего времени было неизвестно о каких-либо работах Бакунина, написанных им в Сибири. Но вот томский историк А. В. Дулов убедительно доказал, что две статьи в газете «Амур», подписанные Ю. Елизаровым (русская транскрипция его старого псевдонима Жюль Элизар) принадлежат перу Бакунина. (Первая из них носит название «Несколько слов об общественной жизни Иркутска» («Амур», № 29, апрель 1861), вторая напечатана в № 33 под цифрой II). Впечатление от этих статей весьма грустное. Поражают тусклость их слога, отсутствие горячей убежденности, остроты. Само же содержание — рассуждения об общественной жизни города и традиционное для Бакунина восхваление действий Муравьева, выраженное на этот раз в иносказательной форме, — носит печать провинциализма и какой-то мелкотравчатости.

Спад умственных интересов, думается, можно объяснить том, что Бакунин прежде всего был человеком дела. Его статьи, книги, письма, похожие на философские трактаты, писались в связи с тем революционным делом, которым он в тот или иной момент был целиком поглощен. И тогда в этих произведениях звучал голос борца, убежденного, мужественного, искреннего. Такого дела, способного целиком захватить его, не было в Сибири. Да и вообще свое пребывание там он рассматривал как временное.

Первые три года он рвался в Россию — хлопотали перед царем мать и Муравьев. Отказ следовал за отказом, «Ответа делать не нужно», «Оставить без последствий», «По-моему, невозможно» — такие резолюции Александра II ложились на письма с просьбами о помиловании.

В начале 1861 года Муравьев, оставив должность генерал-губернатора, уехал в Петербург. Там он еще раз и опять неудачно попытался похлопотать за Бакунина.

Еще одно, последнее прошение матери Михаила Александровича также не получило положительного ответа. Бакунину не осталось более надежд на скорое освобождение из ссылки. Тогда у него и созрел иной план возвращения к полной жизни и действительной борьбе — план побега через Восточную Сибирь.

Можно допустить, что подобные мысли и ранее приходили ему в голову. Ведь недаром же спустя четыре месяца после освобождения из крепости начал он хлопотать о праве передвижения по Восточной Сибири. В январе 1861 года он еще не был твердо уверен в способе, каким сможет выбраться из Сибири, но выбраться в текущем году во что бы то ни стало уже решил. Из своего намерения он не делал строгого секрета. 1 января в письме к Каткову он говорил о том, что «нынешний год» деньги ему необходимы для того, чтобы, «расплатившись с некоторыми долгами, выбраться из Сибири» (т. IV, стр. 370). Две недели спустя в письме к брату Николаю, прося родных еще раз попытаться похлопотать за него, он писал: «В Сибири я не сгнию, это верно; только отказавшись от правильного планетного течения, мне придется опять сделаться кометою» (т. IV, стр. 380).