И – захлопали Сватикову, и закричали, и засвистели – всяко.

А он, всего-то в портфель уцепясь, и с надрывом:

– Во имя любви к великой матери-Родине, я умоляю вас, мне плакать хочется: поддержите Временное правительство! спасите Россию! Иначе у нас будет новое самодержавие какого-нибудь Иванова 13-го…

И отмахнулся Чернега: не-е-е… Коли плакать вам хочется, пехтери, так никакой вы каши не сварите.

Как будто мало было Церетели всех его забот в Исполкоме – втянуло ещё и в это совещание фронтовых делегатов. Его попросили председательствовать там в субботу, во время речи Гучкова, потом оказалось и – скандальной речи Керенского (которую расхваливала буржуазная печать, а социалисты были в полном недоумении). Вчера, в воскресенье, пошёл туда на Ленина – и втянулся в спор с этим нахалом Зиновьевым. И сегодня пришлось ехать третий раз, кончать спор.

Церетели считал, что он Зиновьева побил, находился в диспуте лучше него, хотя и не всегда. Грубый крикун, и что своё – то у него ничтожно, резкий тон демагогии с расчётом на худших слушателей, а сила его – в ленинской аргументации, неплохо отработанной.

Спорить спорил, а из головы нейдёт вчерашняя отставка Гучкова, и что теперь будет с сотрясённым правительством? Вчера же на Совете Церетели провёл укрепляющее воззвание к армии – и если бы Гучков повременил, лишь ещё одни сутки, то, может, и не ушёл бы?

А после Совета, совсем поздно, к ночи, звонил князь Львов: необходимо увидеться.

До сих пор контакты были с Терещенкой, с Керенским, – теперь князь хотел видеться сам. Понятно, припекло.

Сейчас, после Таврического, поехал ко Львову домой, в казённую квартиру, позади Александринского театра, где князь бывал только вторую половину ночи, а всё в Мариинском. А сегодня днём – вот даже и не в Мариинском.

Покатые плечи князя опали глубже обычного, и рост ниже. Гладко причёсан, волосок к волоску, крахмальный воротничок – всё на месте. А нежные глаза – больные.

Эта негосударственная нежность всегда трогала отзывчивое сердце Церетели: никогда не мог он увидеть в министре-председателе оппонента, капиталиста, империалиста.

А сегодня особенно.

Жаловался: Гучков нанёс удар изнутри. И без того мы расшатаны. (Не упрекнул, что – Советом.) А вот… И что делать, что делать?..

Церетели своё: зовите демократических деятелей.

Не-ет, это не поможет. Силу дадут только члены Исполнительного Комитета.

Ну, мы можем пересмотреть формы контроля.

– А вы не можете отказаться от «постольку-поскольку»? – вздыхал Львов и взирал с непотерянной надеждой. – Эта формула унизительна для правительства: постоянное недоверие, подозрение. Власть может укрепиться только при полном доверии.

Вздохнул и Церетели:

– Можно изменить слова, но не мысль. Принцип поддержки в меру осуществления программы – это ведь освящено европейской парламентской практикой.

– Ну, не скажите, всё-таки… Там – другое… Некоторые министры у нас сейчас готовы на коллективную отставку. Но я всё ещё надеюсь, что мы создадим коалицию?

Спрашивал голубыми глазами.

– Вот, мы и заявление приготовили.

Ответ на гучковский выход. Показал.

Тихо сидели они вдвоём в гостиной, не похоже на шумные схватки Контактной комиссии. Тихо, ровно постукивали стенные часы.

Неизбежные, неотклонные минуты российской истории.

Вот тут, сейчас, и понял Церетели, что никакого другого выхода не осталось. Придётся вступать в правительство.

А сам он – совсем, совсем не хотел в министры. Он – социалист, и его область – свободное политическое творчество.

Другие некоторые пойдут охотно. Особенно Чернов.

Генералу Брусилову шёл 64-й год. Всю жизнь лихой и неутомный наездник, знаток верхового спорта, одно время и начальник кавалерийской школы, он, при сухом сложении, и сегодня ещё сохранял лёгкий взброс на коня. Но всё меньше это надобилось ему, благодаря высокому взлёту его карьеры: вопреки тому, что не кончал Академии Генерального штаба, был неизменный фаворит Николая Николаевича, а также и взыскан милостями Его Императорского Величества, которому в порыве чувств не раз целовал руку в благодарность (что осуждали другие генералы, видевшие). Уже перед войной Брусилов был помощником Жилинского в командовании Варшавским военным округом, войну начал Командующим 8-й армией на Юго-Западном фронте, после взятия Львова получил генерал-адъютанта, в начале 1916 заменил Иванова в Главнокомандовании Юго-Западным фронтом, в июне прославился успешным наступлением. Одновременно он сохранял наилучшие отношения с Родзянкой, Государственной Думой, Земгором; князь Львов приветствовал его «как давно желанного руководителя Юго-Западного фронта», а Брусилов в тяжёлую минуту поддержал Земгор, который хотели упразднить по причине безполезности его на фронте.

Главкоюзом (в штабном сокращении) и застал его переворот. После 45 лет императорской службы как мог он воспринять петербургский бунт? Распорядился отправить в свои подчинённые армии телеграмму: «Кучка негодяев, воспользовавшись…» Но новые известия из Петрограда так быстро накатывали – Главкоюз почти тотчас вослед распорядился начальникам связи армий уничтожить прежнюю ленту и принять совсем новый текст. Пришла вопросительная о царском отречении телеграмма Алексеева – и, как на родзянковские Брусилов отвечал первый, так и тут первый, с несомненностью. Так быстро накатывало – пришлось, споров императорские вензеля с погонов, разъяснять фронту, что до сих пор вензеля давили ему на плечи, что в 1905 году русский народ не созрел до революции и был придавлен, но вот она восторжествовала, и генерал-от-кавалерии, всегда сочувствовавший революционному движению, рад приложить свои усилия ныне к служению освобождённой России и революционному народу. Теперь он наколол большой красный бант близ нашейного и нагрудного Георгиев, его под марсельезу долго носили по Каменец-Подольску, как Цезаря, в носилках, обтянутых красной бязью, а он от времени до времени возглашал, как мы должны уважать новую власть и Совет рабочих депутатов, жал руки унтер-офицерам и солдатам.